Она и сама толком не знала, как ей поступить, если ее угроза не подействует на инспектора. Не знала она и того, что может сделать министр и что вообще нужно сделать всем людям, начиная с министра, чтобы добиться каких-то результатов. Но инспектор явно струсил. Он быстро прошел через веранду, его жена последовала за ним. Эмма проводила их до двери и увидела, как они вошли в соседний дом.
– Вы необыкновенная женщина, миссис Кэкстон, – сказала Ева своим низким голосом. – Вы достойны вашего Кристофера.
– Надеюсь, что для Кристи я буду лучшей бабушкой, чем была матерью для Кристофера.
Ева нежно похлопала ее по руке.
– Вы очень напоминаете нам Кристофера, у вас те же черты лица: тот же нос, губы. Только волосы у него были чуть светлее. Славный был мальчик.
– О да, но я этого не ценила.
– Мне кажется, вы смелая женщина.
– Не знаю. До сегодняшнего дня мне как-то не приходилось делать ничего такого, что потребовало бы от меня смелости.
– Большинство людей, приезжающих сюда, обычно молча выслушивают бахвальство старшего инспектора, потом он накачивает их спиртным и они уезжают. И ничего не меняется.
– Но как же они могут оставаться спокойными, видя эти несчастные существа, что живут здесь?
– Старший инспектор внушает им то же, что наверняка пытался внушить и вам: отцы – грязные свиньи, дети болезненны, а матери ленивы.
– Посмотрите сами, какими могут быть аборигены, – сказала Эмма.
Она подошла к двери и тихо позвала кого-то.
Послышались шаги. Высокая худенькая женщина со смуглой кожей нерешительно остановилась в дверях.
– Это моя дочь Мэй, – сказала Ева. – Возможно, вы помните, она старшая сестра Занни.
Тэмпи взяла тонкую руку Мэй, на вид такую хрупкую. В памяти мгновенно всплыли строки из дневника Кристофера – как он описывал руки Занни. Мэй застенчиво взглянула на Тэмпи, доброжелательно улыбнувшись ей. Как не похож был ее взгляд на взгляды других женщин, которых Тэмпи встречала в резервации, – заискивающие или злобные, исподлобья. Мэй держала за руку мальчика лет двенадцати; у него было темное умное лицо с четко очерченными полными губами.
– Это мой сын Питер.
Тэмпи ласково потрепала ребенка.
– Я знаю, – сказала она.
Подошла симпатичная шустрая девочка.
– И ее я знаю. Это Тоффи.
Тоффи беззаботно хихикнула. Видимо, все происходящее забавляло ее.
– Вы сказали, что занялись этим лишь потому, что решили бороться за внучку, – продолжала Ева. – У меня еще больше причин вести борьбу. Если моя нога позволит мне когда-нибудь встать, я не остановлюсь даже перед угрозой тюрьмы. – Ее черные глаза загорелись, губы решительно сжались. – В Уэйлере я была слишком изолирована от всего мира, и жилось мне легко. Но за последние три дня я будто прозрела. Я слышала, как старший инспектор и его жена позволяют себе разговаривать с Эммой, с Джорджем да и со мной – никогда в жизни со мной никто так не разговаривал. А вчера инспектор ударил Питера по лицу. В Уэйлере никто не поднимал руки на детей ни при жизни моего отца, ни потом. Мне нужно было приехать сюда, чтобы увидеть, как бьют по лицу моего внука лишь за то, что он чуть замешкался и не угодил человеку, в обязанности которого входит приобщать к цивилизации людей с черной кожей. Джед прав, когда говорит, что люди, сидящие на вершине дерева, не могут считать себя в безопасности, пока стоящие внизу держат в руках топор.
– Когда уедете от нас, вы будете рассказывать о том, что увидели здесь? – спросила Эмма.
– Я непременно расскажу обо всем, что узнала, – пообещала Тэмпи. – До приезда сюда я даже не подозревала, с чем мне придется столкнуться. Я думала, речь идет лишь о борьбе за ваше возвращение в Уэйлер. Теперь я вижу: за этим кроются вещи более важные.
На темном лице Эммы, словно два уголька, горели глаза. В ее низком, грудном голосе слышалось волнение:
– В таком случае расскажите всем: не аборигены виноваты в том, что они такие грязные, ленивые и невежественные. Разве у них есть хоть какая-то возможность стать другими? Если вас спросят, почему дети аборигенов – кожа да кости, почему они не могут хорошо учиться, повторите слова учителя: «Дети голодают». Кое-кто из ребятишек и мог бы посещать школу в Уоллабе – учитель у нас хороший, – но родителям нечем их накормить, а голодных ведь в школу не пошлешь. Родители не в состоянии даже прилично одеть своих детей. Мужчины обычно уезжают на сезонные работы – собирать горох или фрукты. Остаток года семьи живут на эти деньги. После уплаты ренты почти ничего не остается, еле сводят концы с концами. Только у Джорджа имеется постоянная работа.
Жена инспектора – у меня не поворачивается язык называть ее заведующей хозяйством – наверняка скажет вам, что черные женщины не хотят обременять себя заботами о своих младенцах. А вот доктор подтвердит, что вода в ручье загрязнена, и все же им приходится мыть детей в этой воде и даже поить их ею. Только у инспектора есть собственный бак для воды, да вот еще у нас. Джордж купил подержанный бачок и сам его установил.
Инспекторша скажет вам, что у аборигенок нет чувства собственного достоинства, нет человеческой гордости. А откуда может взяться гордость, если они ходят в обносках, сами голодают, лишь бы только хоть как-то накормить детей. Расскажите всем, что в резервации нас заставляют покупать продукты в лавке при доме старшего инспектора по ценам, почти в два раза более высоким, чем в городе. Вы спросите, почему мы не ходим в город, хотя до него всего три мили? Потому что там с нами обращаются еще хуже: лавочники гонят из своих лавок, полиция гонит вон из города, если мы появимся на улицах после десяти часов утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81