Он оправдывался передо мной, потому что перед самим собой ему было куда трудней оправдаться.
Мы зашагали по берегу. Собака шла рядом. Ее тяжелая голова была опущена. Собака как бы догадывалась, что должно произойти что-то страшное. Но она шла, потому что доверяла человеку, другу, которого узнавала в темноте по шагам, по голосу, по запаху. Она не допускала мысли о предательстве.
У меня же подкашивались ноги. Все во мне перевернулось. Все разрушилось. Мне стали противны море, песчаный берег, спина пограничника, на котором пузырем раздувалась гимнастерка. И его бессилие. Бессилие сильного человека вдвойне отвратительно.
— Рогоэ приказал, понимаешь, — тихо сказал пограничник.
— Сволочь твой Рогов, — вырвалось у меня.
Он словно не расслышал моих слов. Он говорил:
— Он не любит собак… У него своя собака сидит на цепи… некормленная… Но, понимаешь, приказ.
А собака шла по укатанному морем песку тяжелыми, бесшумными шагами.
Иду за пограничником и его собакой и плачу. Слезы разъедают мне глаза, как морская вода, от которой на белках появляются красные прожилки. Слезы текут по щекам и щиплют уголки рта.
Я — стриженый черт, с бизоньей кожей на локтях, коленях и пятках.
Я собираю зеленые яблоки и набиваю ими карманы. А потом ем, морщась и сплевывая. Я ничего не знаю в жизни путного. Все зависит от того, куда подует ветер. Я еще не завел настоящих друзей и не нажил врагов. Теперь все изменилось: у меня есть враг — Рогов. Это по его приказу убьют собаку, потому что она старая, даром ест хлеб.
В Африке было дикое племя, которое бросало стариков на съедение хищникам, потому что от стариков никакого прока. Наверное, Рогов из того племени. Ненавижу все это племя.
Я иду и плачу от собственного бессилия и от бессилия пограничника, который ведет на смерть своего верного друга. Это не приказ, а приговор, жестокий и несправедливый. Во мне накапливается горячая, непроходящая горечь. Она подступает к горлу и замутняет сознание. Я не выдерживаю и бросаюсь на солдата и колочу его кулаками по широкой спине, по плечам. В следующее мгновение от сильного толчка я лежу на песке и на моей груди передними лапами стоит собака. Клыки оскалены, нос сморщен. Она тихо, густо рычит.
— Ко мне! — командует пограничник. Собака оставляет меня. — Ты что, сдурел? — Это он говорит уже мне.
В его голосе почему-то нет злости. Я поднимаюсь медленно. Как побитый. Стряхиваю сырой песок, налипший к штанам. Я уже не плачу. Ветер высушил слезы и стянул на лице кожу.
— Отдай мне собаку, ты все равно убьешь ее, — говорю я и не узнаю своего голоса. — Я буду ее кормить.
— Не имею права. Приказ.
Опять к горлу подступает горечь. Она душит меня. Я не могу говорить. Где-то совсем близко от берега вздохнул дельфин. Я тоже пытаюсь вздохнуть. Не могу. Нет дыхания.
— Если собаку убьют, я брошусь со скалы, — говорю я.
— Зачем?
— Брошусь!
— Я бы дал тебе собаку. Но я должен привести ее к ветеринару. — Тут он смотрит на меня долго, внимательно и, словно искру, бросает мысль: — Может быть, ветеринар…
Я подхватываю эту искру на лету:
— Если он отдаст мне собаку, я буду каждую неделю мыть полы в лечебнице.
Сам не знаю почему подумал о полах. Отроду не мыл полов. Но, видимо, в такие минуты люди не думают об умении, неудобствах, трудностях. Главное — не дать погаснуть искре.
— Если он подпишет акт, что собаку принял… — говорит солдат.
— У нас дома есть сарай. Можно жить в сарае, там и зимой не холодно, — говорю я.
— Ей еды немного надо. Она старая. Похлебка, хлеб, — подхватывает солдат.
— Она не будет голодной, — продолжаю я.
— Думаю, уговорим ветеринара… — Солдат немного повеселел. — Если ее убьют, я и сам изведусь.
Сейчас я слышу голос пограничника таким, как теперь. Теперь все другое. И тот стриженый черт годится мне в сыновья. Я его принимаю как сына: во мне бьется его кровь.
Я хорошо помню, как мы шли втроем по берегу и как на мокром укатанном песке оставались трефовые следы собаки. Они превращались в маленькие озерца, волна посильнее стирала их, они возникали снова. Неужели их не будет совсем?
Мы пришли к ветеринару. Заняли очередь. Перед нами была лошадь, еж, синичка и кошка. Лошадь хромала, кошка не ела. Что было с ежом и синичкой, ей-богу, не помню.
Сели на длинную скамейку. Собаку пограничник посадил перед собой и придерживал ее коленями. Собака устала, ей было жарко, и набок свешивался большой розовый язык с темными родимыми пятнами. В коридоре стоял крепкий лекарственный дух. На стене стучали медленно шагающие часы.
Ветеринар долго не приходил. Он занимался лошадью. Он был универсалом. Однажды вылечил дельфина, которого волной ударило о скалы. Говорят, ветеринар почти не разговаривал: привык иметь дело с бессловесными пациентами, которые не могут ответить даже на самый простой вопрос: «Где болит?» Его бессловесные терпеливы, ни на что не жалуются, не то что словесные…
Я набрался смелости и провел рукой по голове овчарки. Она не огрызнулась: видимо, начинала понимать меня. Высохшая шерсть свалялась на боках паклей. А на спине сединой проступала соль.
Потом пришел ветеринар. Грязный халат висел на нем мешком.
Руки скрючены. Лицо желтое, морщинистое. Под губой жидкий хохолок-бородка. Шея тонкая, под кожей кадык величиной с абрикосовую косточку. Ветеринар мне не понравился. Меня охватила мелкая дрожь. Я подумал, что как только мы переступим порог кабинета, старик сделает свое дело, и собаки не станет. Если бы можно было схватить собаку за поводок и убежать! Но разве она побежит со мной? Собака сидела смирно. Только порой поворачивала голову и смотрела на своего друга.
1 2 3