Так всегда бывает перед разлукой.
Саманта садится за стол, и сразу десяток шершавых кулачков-микрофонов потянулись к ней. И поблескивающие объективы множества камер нацелились на маленькую американку, словно лучами рентгена хотят проникнуть внутрь, узнать самое сокровенное.
Но "самое сокровенное" девочка и не прячет, и для того, чтобы узнать ее мысли, не нужны рентгеновские аппараты и детекторы лжи. В девочке все открыто. Вся она ясная, просветленная, все ее мысли можно прочесть в глазах.
Саманта заговорила не сразу. Она вдруг почувствовала, что у нее есть счастливая возможность громко, на весь мир, обнародовать свою, найденную в России правду. Она была девочкой, и она оставалась сама собой даже на прощальной пресс-конференции.
И под столом, незаметно для всех, сняла Наташины туфли на высоких каблуках, чтобы оставаться самой собой.
Саманта заговорила о петухах:
- Нам в Штатах кажется, что петух поет "кок-э-дудл-ду", французам слышится иное - "ко-ко-рику". Шведы считают, что петух поет "ку-ке-лику", а португальцы - "ко-ко-роко". Русские убеждены, что петух поет "ку-ка-реку". На самом деле все петухи в мире поют одинаково... Русские дети очень похожи на американских. Только имена у них другие. Ну и что из этого? Я здесь открыла столько сходства, что мне кажется - наши страны совсем рядом. И между нами нет океана.
Саманта замолчала и услышала стук собственного сердца. И еще она услышала звук, похожий на стрекот кузнечиков на летней лужайке. Это работали кинокамеры. Девочка отыскала глазами папу. Он стоял, прислонясь к стене, и одобрительно кивал. Но на лице его застыло удивление. Саманта сразу забыла о кузнечиках и заговорила:
- У нас в Штатах говорят, что русские хотят войны. Они или ничего не знают о русских, или ничего не знают о войне. Ведь в Штатах нет стороны, наиболее опасной при артобстреле. И наши бабушки не делали уроки, отогревая дыханием пузырек с замерзшими чернилами. И никто не знает вкус блокадного хлеба.
Девочка замолчала. Словно потеряла мысль. Но это было не так. На удивление всем собравшимся, она протянула руку, и все, кто был в зале на пресс-конференции, увидели на ладони маленький кусочек черного хлеба. Саманта с болью посмотрела на хлеб, отломила маленький кусочек и поднесла его ко рту. Она долго жевала. И никто не решился спросить, что она делает, зачем она так странно... ест... хлеб... А девочка отломила еще кусочек... Еще кусочек... А когда хлеб был съеден, подушечками пальцев собрала на середине ладони крошки и прильнула к ним губами, словно поцеловала их, как святыню.
Лица людей стали сосредоточенными, глаза тревожно смотрели на руку девочки. Не стрекотали камеры. Не вспыхивали комнатные молнии блицев. Какое-то странное, незнакомое чувство овладело людьми. Может быть, чувство вины перед девочкой, которая опустилась на такую глубину человеческих страданий, какой не достиг ни один из сидящих в зале.
Я представляю себе, как Саманта спросила:
- Может ли народ, который хоть раз в жизни ел так хлеб, может ли такой народ хотеть войны?
И в этом требовательном вопросе уже был заложен ответ.
Снова застрекотали камеры. Саманта посмотрела на папу. Он стоял, прижавшись спиной к стене. Его взгляд был серьезен и сосредоточен. Папа смотрел куда-то вдаль, сквозь стены зала. Потом он как бы очнулся. Повернул лицо к дочери. И одобрительно кивнул. Но Саманта уже не смотрела на него.
- Когда я была в Ливадии, меня привели во дворец и показали кресло, в котором за круглым столом сидел наш президент Рузвельт. Я спросила: можно мне посидеть в этом кресле? Мне разрешили. Кресло было высоким. Я села, но у меня болтались ноги. Тогда я сползла на самый краешек и дотянулась носочком до пола. И я почувствовала себя чуть-чуть взрослей. "Вот я президент!" - подумала я. Сидела и улыбалась, как дурочка. Играла в президента. Но потом я перестала улыбаться. Разве можно играть в президента, как играют в "Ити" или "Олли, Олли, три быка"? Я напряглась на минутку и почувствовала себя президентом. И мне показалось, что от меня, понимаете, от меня зависит, будет ли завтра Земля живой и зеленой или она превратится в холодную планету пепла, как Луна. И я решила, что не должна этого допустить. Пусть в меня стреляют, как в Кеннеди, - не должна! Если я президент... А потом меня позвали, я нехотя сползла с кресла и перестала быть президентом. Но мысль: "Я не должна этого допустить!" - осталась. Она была со мной, когда мы на "рафике" ехали домой в Артек. И когда вечером сидела у костра, и когда легла в постель. Эта мысль будила меня ночью: не должна! И я вдруг поняла, что это и есть моя главная цель жизни, кем бы я ни стала - буду лечить зверей или буду, как Попрыгунчик Пол, бегать с камерой за знаменитостями, - я не должна допустить! Нигде, никогда, ни за что! Не должна! Не должна!
Прошел год
На зеленой лужайке, перед московским Дворцом пионеров, сидели дети и ждали приезда Джейн Смит. Гостья задерживалась, и ребячьи головы беспрестанно поворачивались в сторону, откуда она должна была появиться. Они испытывали то же чувство, что и я: им не терпелось поскорее увидеть маму Саманты Смит.
В тот день во Дворце пионеров открывалась выставка рисунков советских и американских детей. Нетерпеливые устроители начали церемонию открытия выставки, не дожидаясь Джейн. Но дети не слушали речей, не смотрели на ораторов, они ждали. И вдруг речи, микрофоны, деловой шепот словно исчезли, растворились в радостном волнении. На краю лужайки появилась хрупкая фигура женщины, которая легким шагом приближалась к детям. Они узнали Джейн Смит по портретам ее дочери - Саманты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41