Старый вождь медленно расправил затекшие ноги, посмотрел на повисшую над головой луну.
– Небо становится все мягче, скоро наступит новый день, а мои слова еще не видят конца…
– Отец мой, – проговорил Зоркий Глаз, заметив, что Сагамор собирается встать, – твой сын просит выслушать его.
Старик взглядом, не произнося ни слова, выразил согласие.
– С тех пор как слышат мои уши твой рассказ, месяц уже обломал рога, округлился и вырос. Я знаю: за это время стал старше и мой отец, но может ли он согласиться продлить и эту ночь? Солнце еще далеко. Небо еще не окрасилось его лучами.
– Мой сын хочет услышать, что стало дальше с с молодым офицером? Куда увел пленных воинов Кровавый Том?
– Ни в одну из этих ночей, отец мой, сон не коснулся изголовья твоего сына, глаза его не закрывались для отдыха. Его рука всегда крепко держит томагавк…
– Мой сын хочет отомстить белым?
– Не месть, а чувство долга зовет меня на борьбу с бледнолицыми, только… Пусть отец и вождь простит сына, его сердца коснулось недоверие… Этот белый… Глаза отца сами видели его?..
– Мой сын не может поверить, что есть белые, плеча которых может коснуться рука индейца, как плеча брата и друга? – Старик выразительно посмотрел на сына, перевел взгляд на сидящего рядом в мундире офицера и, чуть помедлив, продолжал:
– Ночь уже спускалась на землю, но ни Крученого Волоса, ни Тройного Медведя Заремба не обнаружил. У сверкающей прозрачными струями реки он, придержав коня, зорко всмотрелся в пригорки, поросшие кустарником, пробежал взглядом по берегу реки, густо поросшему осокой, задержался на группе верб. Никаких признаков присутствия живых существ не было. Ничего подозрительного не заметил он и на другом берегу реки. Неподвижно стояли одинокие клены, склонив ветви к воде…
Заремба соскочил с коня, потрепал его по широкой шее и отвел в сторону. «Поостынь, дружок, а я тем временем приведу себя в порядок». Раздевшись, офицер, предвкушая удовольствие, направился к реке. Холодная вода ласково обволокла его тело. С каждым взмахом руки восстанавливались в нем силы, а вместе с ними и способность мыслить, критически отнестись ко всему происшедшему.
Итак, им покинут злосчастный караван. Произошло это раньше, чем он себе представлял. «А кому это нужно? – спрашивает себя Заремба и, не задумываясь, отвечает: – Всем белым. Всем, кто в состоянии, кто хочет понять, что есть вещи, которых он не должен совершать. Другого пути, как дезертировать, чтобы уйти от убийства или быть хоть косвенным его участником, у меня не было».
А если вернуться? – оправдать свое исчезновение беспокойством за судьбу пропавших пленных? Именно этого-то никто и не поймет. Мерилом его поступку может быть все: положение офицера, цвет кожи, принадлежность к так называемому цивилизованному обществу, но только не его личные убеждения, не его моральные принципы. Кто из товарищей, не говоря уже о начальстве, поймет, что руководило им, когда он облегчал положение стариков, помогал женщинам и детям? «Что ни говори, – заключает Заремба свои невеселые думы, – а ошибка была сделана раньше. Надо было еще до вступления в армию решить для себя все „за“ и „против“. И тогда не было бы ни битвы при Аппалачах, ни этих мучительных дней экспедиции. И все-таки пусть с опозданием, но я вернул себе уважение…»
Ну а как поступить дальше?
«Пожалуй, лучше всего, – решает Заремба, – положиться на время. Сейчас же главное – узнать о судьбе пропавших индейцев, и если догадки мои подтвердятся, готов буду встретиться с убийцей один на один…»
Стряхнув с себя воду индейским способом – ударяя ребром ладони по телу, офицер подошел к коню. Теперь, когда он уже остыл после мучительного галопа, можно было подвести к воде и его. Четвероногий друг был нужен ему теперь больше, чем когда-либо. Напоив его и заботливо обтерев ему бока связкой мягкого тростника, Заремба вывел его из реки, распалил маленький костерок, обсушился и только было хотел отдохнуть, как увидел кружащихся над небольшой вербой грифов. «Что бы это значило?»– только подумал, как до слуха донесся не то стон, не то чье-то рычание. Замерев, Заремба напряг слух, и вот снова: «Аа… аа… и… и…»
– Что за черт?
Снова прислушался Заремба, но, кроме легкого шелеста веток, ухо не могло ничего уловить. «Послышалось, видно. Слишком напряжены нервы». И только шагнул он к своему коню, как снова послышался стон. Теперь уже было ясно: где-то близко в беду попал человек. Одним махом Заремба рванулся в кусты и остановился как вкопанный. Под склонившейся от старости вербой, освещенной молодым месяцем, лежали два человеческих тела. Всмотревшись, он, к своему ужасу, узнал в них оскальпированных Крученого Волоса и Тройного Медведя.
– О, проклятие тебе, Кровавый Том! – воскликнул Заремба. – Это твоих рук дело, это ты, мерзавец, для того и увел их подальше от людей.
Стиснув зубы так, что заломило челюсти, Заремба как мог осторожнее уложил поудобнее головы несчастных, а сам что есть духу побежал к реке: нельзя терять ни минуты, если он хочет им помочь. Только не поздно ли уже?
Заремба устроил возле раненых стетсон так, чтобы не пролить набранную в него воду, быстро стянул с себя мундир, разорвал сорочку и принялся за перевязку. Тройному Медведю уже не потребовалась его помощь – он был мертв. Крученый Волос издавал слабые стоны. Холодная вода привела его в чувство. Медленно, тяжело поднялись его веки.
– Белый брат… – прошептали запекшиеся губы и. раздвинулись наподобие улыбки. Он хотел сказать что-то еще, но только взглянул на Зарембу большими, полными страдания глазами и снова потерял сознание… Прислонив его к своей левой руке, офицер правой осторожно смывал запекшуюся кровь с покалеченной головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46