Траву подсевали студенты-ботаники, и она до самого снега оставалась густой, сочной. Ветер ее колышет, приглаживает. Отсюда, с высоты пятого этажа, лужайка казалась совсем крохотной. А почему героине рассказа не лететь на самолете? Она сидит в кабине и смотрит, как ветер гладит своей широкой ладонью траву на аэродроме. Вот так и начать рассказ: “Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но девушка не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину…”
Ринтын оторвался от бумаги и посмотрел вниз. Дворник дядя Гриша поливал траву.
А самолет уже взлетал, земля падает вниз, уносится от машины. Девушка боится, что ей будет страшно, голова закружится. А вместо этого огромная радость охватывает ее! Как прекрасно лететь! Это сбывшийся наяву сон. Кто в детстве не летал во сне?!. С чем это можно сравнить?.. Качка на байдарке совсем иная. На качелях? Нет, непохоже… Это совсем новое – легкость, свобода, скорость и высота!
О, как не хватает слов! Вот когда Ринтын встретился с великой трудностью, с которой сталкивается всякий, кому приходит в голову что-то изобразить на бумаге. Слова, в разговоре кажущиеся значительными, прекрасными, на бумаге вянут, теряют упругость и красочность. Ринтын походил на человека, который хочет поймать отраженную в воде звезду. Вода уходит между пальцев, и вместе с ней убегает звезда. Чтобы получился хороший, интересный рассказ, сколько нужно поймать этих слов-звездочек, поставить тесно ряд в ряд, не оставляя между ними зияющих пустот и провалов.
На кроватях заворочались товарищи, а страница исписана наполовину. Как ни пытался Ринтын, больше ему не удалось выдавить из себя ни одного стоящего слова.
Целый день он раздумывал о своем первом опыте и все больше убеждался, что из него никогда не выйдет писателя. За все утро к нему так и не снизошло то самое вдохновение, которое приходит ко всем настоящим художникам. Был какой-то проблеск в самом начале, когда он увидел траву, поглаживаемую ветром. А дальше? Дальше были потуги и какие-то жалкие слова, которые умирали на белом листе бумаги…
На речном трамвае Ринтын поехал на Кировские острова. В парке было пустынно, по аллеям бродили одинокие гуляющие, а в морской синей дали таяли паруса.
Ринтын сел лицом к морю. Он старался не думать о сегодняшней неудаче, но мысль об исписанной полстраничке не уходила из головы. Может быть, так и должно быть? Ведь никто из пишущих не сказал, что это легкий и приятный труд. Но если это творчество, значит должно быть какое-то удовлетворение… Ветер принес музыку. “Грезы” Шумана. Вот это настоящее совершенство! Разве можно поверить, что такое произведение создавалось в муках, в многократных поправках, вычеркиваниях, переделках, в разочарованиях и новых надеждах? Оно просто вылилось из глубины сердца, из тех тайников души, где рождаются прекрасные мелодии, благородные порывы, гениальные мысли, великие произведения… Может быть, у Ринтына и нет этого тайника, того вместилища, где происходит превращение обыкновенных слов в материал художественного произведения?
Да и откуда оно может быть у него? Великие люди видели книгу с самого рождения, прекрасная музыка звучала у их колыбели, а поэзия входила в сознание, едва только они начинали понимать связную речь. А что видел и слышал Ринтын в яранге дяди Кмоля?
Музыка умолкла, и Ринтын побрел к выходу из парка. Проходя мимо библиотеки, он неожиданно для себя завернул туда и спросил несколько томов академического издания Полного собрания сочинений Пушкина. Давно Ринтын листал какой-то том и видел фотокопии исчирканных и переправленных рукописей.
– Вы мне точно скажите, какой том вам нужен,– сказала девушка-библиотекарь, с интересом оглядывая Ринтына.
– Я не знаю,– ответил Ринтын,– мне нужен такой том, где есть фотокопия подлинника пушкинского стихотворения.
Девушка долго рылась на полках.
– Это вам не подойдет? – спросила она и положила на деревянный барьер том, открытый на той странице, где была фотокопия начала “Кавказского пленника”. На фоне черных гор характерным пушкинским, тонким с завитками почерком было выведено: “Кавказский пленник”. Справа намечен мужской профиль, под ним женская головка с замысловатой прической. Ниже нарисована закутанная в плотное покрывало фигура с каким-то шлемом на голове. Стихотворение было написано чисто, и исправлено только одно слово:
Сыны Кавказа говорят
О бранных, гибельных тревогах…
Вместо слова “тревогах” первоначально стояло “набегах”. Ринтын перелистал том и со вздохом вернул библиотекарше.
– Не то? – спросила девушка.
– Именно то, что мне нужно,– ответил Ринтын.– Просто мне надо было еще раз убедиться, что Пушкин гениальный поэт…
Может быть, пойти в Публичную библиотеку и поглядеть юбилейное издание Льва Толстого? Вот там много помарок! Где-то даже об этом написано: Лев Толстой не переставал исправлять даже в корректуре. Он вписывал новые страницы, не говоря об отдельных абзацах. Но, видно, делал это не оттого, что прежнее было плохо написано. Пока шло печатание, в гениальной голове возникали новые мысли, новые идеи, которые немедленно просились на простор к тем, к кому они были обращены… И как это написано! Кажется, что все переживаемое героями если и не было уже перечувствовано тобой, то сейчас происходит с тобой и все слова рождаются в твоей голове.
Чушь какая-то! Написано только полстраницы, а уже ищешь каких-то сравнений с великими…
От этой мысли стало еще горше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185