Но это был не иней…
4 Доктор Моховцев сказал, что операция прошла успешно. Айвангу ампутировали ступни, и он быстро поправлялся, томясь ожиданием, когда за ним. приедут из Тэпкэна. Наступила весна, дружная, горячая. Еще не успел в низинах стаять снег, а реки, уже набухшие талой водой с южных склонов гор, тронулись.Со дня на день вскроется море и начнется весенняя морская охота. А Сэйвытэгин бригадир вельбота. Значит, придется дожидаться лета, когда смолкнут выстрелы в море, а моржи уйдут кормиться на богатые жирными моллюсками северные отмели.По охотничьей привычке Айвангу и в больнице просыпался на рассвете. А весной рассветает рано: не успеет ночная мгла окончательно победить день, как уже наступает утро. А тут еще окна. Два огромных окна, выходящих на залив. Первые дни они угнетали Айвангу. Ему все казалось, что от стекла несет холодом, хотя в палате жарко топилась печь. Все-таки он не выдержал и попросил перенести кровать подальше от окон, поближе к теплой кирпичной стенке.В палате сначала лежали втроем: Айвангу, русский доктор с северного побережья Саша Конников и пожилой пастух из Амгуемской тундры Кытывье, которого изрезал ножом хозяин. Кытывье только стонал и не разговаривал. Но однажды ночью он позвал Айвангу и сказал:– Я умираю.Он произнес эти слова спокойно, будто хотел сказать: «Я иду гулять».Айвангу крикнул врача. Пришел доктор Моховцев, подержал кисть пастуха в своей руке и спокойно, почти таким же голосом, что и Кытывье, произнес:– Он умер.Только эти слова он сказал по-русски.– Не может быть! – воскликнул Айвангу. – Он только что со мной разговаривал!– Он умер, – с прежним спокойствием повторил доктор Моховцев. – Сердце его остановилось.Тело умершего унесли, но еще долго незримо присутствовал он в палате, вызывая у Айвангу беспокойные мысли. Разум говорил, что Кытывье теперь нет, а казалось, что он просто ушел в другой мир, отделенный от реального непроницаемой черной стеной, от которого и сам Айвангу недавно был так близок.Теперь в палате остались вдвоем. Доктор Конников кашлял кровью. Сначала Айвангу не верил, что Конников доктор. Это было так неправдоподобно: быть доктором, которому ничего не стоит отрезать ногу или вспороть живот человеку и снова его зашить, как порванный торбас, и вдруг болеть и кашлять, сгибаясь на кровати и заставляя жалобно стонать стальные пружины. Но Конников был действительно доктором. Он провел три года в Ванкаремской тундре, лечил оленеводов – старых и молодых, женщин, мужчин, детей, пока сам не свалился. А теперь он лежал рядом с Айвангу, с тоской глядел в окно и пел песни, ожидая лета, когда за ним придет пароход и увезет его в теплые края, где ласковый воздух будет нежить его застуженные легкие.Конников просыпался рано, почти одновременно с Айвангу. Он кашлял, свистел горлом, потом негромко спрашивал:– Не разбудил?– Я сам проснулся, – отвечал Айвангу и поворачивался лицом к соседу.В ожидании завтрака начинался долгий утренний разговор, состоявший из воспоминаний. То, что рассказывал Айвангу Конникову, было более или менее известно. Зато рассказы доктора о Русской земле для Айвангу были настоящим откровением, и в голосе русского слышалась тоска по родине.– Почему ты сюда поехал, если так любишь зеленый лес? – спросил его Айвангу.– Так сразу не ответишь, – задумчиво сказал Конников, – и даже самому себе точно сказать не могу. Не знаю, как других, а меня всегда тянуло на трудное: совладаю или нет?– Наверное, у всех людей так, – выждав некоторое время, сказал Айвангу. – Каждому хочется найти свою дорогу, проложить ее самому.В восемь утра в палату приходила Гальгана – повар и в то же время медсестра, толстая молодая женщина. Она ловко придвигала ногой табурет к кровати и ставила на него тяжелый поднос с завтраком – обычно какой-нибудь кашей на молоке, большой кружкой со слабым, но очень сладким чаем. А чукчи пьют крепкий и сахар расходуют экономно.Айвангу старался перекинуться с Гальганой несколькими чукотскими словами – он истосковался по родной речи, а русский разговор с непривычки утомлял его.– Как погода? – спрашивал он Гальгану.– Отличная, – по-русски отвечала она.– Говори со мной по-настоящему, по-нашему, – просил ее Айвангу.– Нехорошо будет, – уже по-чукотски отвечала она. – Твой сосед может обидеться, ведь он не понимает нашего разговора.– Понимаю, – на ломаном, но вполне разборчивом чукотском языке вступал в беседу Конников.Гальгана притворно ахала и стыдливо прикрывала лицо рукавом белого халата. Такую наивную игру она проделывала каждое утро. Поправляя постели, она невольно прикасалась к Айвангу своим упругим, как у сивуча, телом. Айвангу отворачивался от нее и вспоминал прохладные, гладкие плечи Раулены, ее горячее дыхание.После завтрака Айвангу и Конников читали. День тянулся удивительно медленно. Часов у них не было, и они то и дело спрашивали время у дежурной медсестры. Клавдия Павловна ворчала:– Ведь только пять минут прошло!Потом им в палату поставили будильник. Большой зеленый будильник с блестящей шляпкой – звонком. Первое время Айвангу подозревал, что он испорченный, – так медленно двигались стрелки. Он сказал об этом Моховцеву. Доктор вынул свои карманные часы, ногтем открыл крышку, поглядел на них, потом на будильник и спокойным голосом произнес:– Будильник спешит.Он отвел стрелки на десять минут назад, и Айвангу совсем стало грустно.Когда у Конникова проходил кашель и дышать становилось легче, он пел, читал стихи и много разговаривал.– Переделать здешнюю жизнь – это будет великое дело! Шутка ли: люди до революции жили почти в каменном веке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88