Он знает, он воюет и ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, -- словом, .
Перед увлечением неизвестным идеалом, перед обольщением мечты, он трезво остановится, как остановился перед бессмысленным отрицанием "законов, совести и веры" в болтовне Репетилова, и скажет свое:
Послушай, ври, но знай же меру!
Он очень и заявляет их в программе, выработанной , а уже начатым веком. Он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как по естественным законам в , осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо. Он требует места и : просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует "службы делу, а не лицам", не смешивает "веселья и дурачества с делом", как Молчалин, -- он тяготится среди пустой, праздной толпы "мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков", отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинолюбия и прочего. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы "разливанья в пирах и мотовстве" -- явления умственной и нравственной слепоты и растления.
Его идеал "свободной жизни" определителен: это -- свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода -"вперить в науки ум, алчущий познаний", или беспрепятственно предаваться "искусствам творческим, высоким и прекрасны", -- свобода "служить или не служить", "жить в деревне или путешествовать", не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и -- ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе -- от несвободы.
И Фамусов и другие знают это и, конечно, про себя все согласны с ним, но борьба за существование мешает им уступить.
От страха за себя, за свое безмятежно-праздное существование Фамусов затыкает уши и клевещет на Чацкого, когда тот заявляет ему свою скромную программу "свободной жизни". Между прочим -
Кто путешествует, в деревне кто живет, -
говорит он, а тот с ужасом возражает:
Да он властей не признает!
Итак, лжет и он, потому что ему нечего сказать, и лжет все то, что жило ложью в прошлом. Старая правда никогда не смутится перед новой -- она возьмет это новое, правдивое и разумное бремя на свои плечи. Только больное, ненужное боится ступить очередной шаг вперед.
Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.
Он вечный обличитель лжи, запрятавшейся в пословицу: "один в поле не воин". Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и -- всегда жертва.
Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.
Всеми ими управляет одно: при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, любовь, у других самолюбие или славолюбие -- но всем им достается в удел свой "мильон терзаний", и никакая высота положения не спасает от него. Очень немногим, просветленным Чацким, дается утешительное сознание, что недаром они бились -- хотя и бескорыстно, не для себя и не за себя, а для будущего, и , и успели.
Кроме крупных и видных личностей, при резких переходах из одного века в другой -- Чацкие живут и не переводятся в обществе, на каждом шагу, в каждом доме, где под одной кровлей , где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, -- все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации, -- миниатюрные Фамусовы и Чацкие.
Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого -- и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела -- будь то новая идея, шаг в науке, в политике, в войне -- ни группировались люди, им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета "учиться, на старших глядя", с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к "свободной жизни", вперед и вперед -- с другой.
Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И не выбьется , начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия.
В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова -- и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда.
И в этом бессмертие стихов Грибоедова! Много можно бы привести Чацких -- являвшихся на очередной смене эпох и поколений -- в борьбах за идею, за дело, за правду, за успех, за новый порядок, на всех ступенях, во всех слоях русской жизни и труда -- громких, великих дел и скромных кабинетных подвигов. О многих из них хранится свежее предание, других мы видели и знали, а иные еще продолжают борьбу. Обратимся к . Вспомним не повесть, не комедию, не художественное явление, а возьмем одного из позднейших бойцов с старым веком, например . Многие из нас знали его лично, а теперь знают его все. Прислушайтесь к его горячим импровизациям -- и в них зазвучат те же мотивы -- и тот же тон, как у грибоедовского Чацкого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12