Арман Боте-Лебреш никогда никому не запоминался – за исключением тех случаев, когда человек вступал с ним в деловой контакт: вот тут-то он навсегда оставался в памяти. Ибо он был обладателем одного из крупнейших состояний Франции, а может быть, и Европы. Постоянно погруженный в раздумья, он казался рассеянным, готов был споткнуться у первого же препятствия, и его даже можно была принять за поэта не от мира сего, если, конечно, не знать, что в этой яйцеподобной, лысой голове крутятся бесконечные ряды цифр и процентов. Но, будучи хозяином своего состояния и своей империи, «А. Б. Л.» был в то же время рабом мощного компьютера, беспрерывно трудившегося в холодном мозгу, начиная с раннего детства, и превращавшего его обладателя в одного из тысяч мучеников, извлекающих выгоду из арифметики в ее современном варианте. И в эту минуту, пока его собственный лимузин болтался где-то на автостраде, он рассчитывался с шофером наемного «Кадиллака» и автоматически начислял ему двенадцать процентов чаевых – и ни сантимом больше. А Чарли Болленже в это время вынимал из багажника невероятное количество чемоданов черной кожи с неброской маркировкой «Б. Л.», прекрасно зная, что девять десятых этого багажа принадлежит Эдме, а не Арману. Тут по трапу сбежали двое крепких матросов и завладели грузом.
– Как всегда, в сто четвертую, – заявила Эдма утвердительным, а вовсе не вопросительным тоном.
Сто четвертая была ее постоянной каютой, обладавшей в ее глазах тем преимуществом (а с точки зрения капитана – недостатком), что находилась рядом с апартаментами музыкантов.
– Чарли, скажите-ка мне, я сплю рядом с певицей или рядом с Кройце? Даже не знаю, что мне приятнее слышать по утрам: трели Дориа или арпеджио Кройце… Какое наслаждение, нет, какое же это наслаждение! Я в восторге, командир, я безумно счастлива! Вас надо расцеловать… Можно?
Не ожидая ответа, Эдма метнулась к едва сдерживающему свое возмущение капитану и, как гигантская паучиха, оплела его шею, оставив свою помаду цвета герани на его черной бороде. Она была от природы наделена лукавством, которое явно восхищало Чарли Болленже и также явно раздражало ее мужа. То, что А. Б. Л. называл «игривостью» жены – сорок лет назад ее игривость показалась ему до такой степени очаровательной, что привела к законному браку, – так вот это свойство было одной из немногих вещей, способных оторвать его от расчетов и помешать продумать до конца ту или иную операцию. На сей раз, отметил Арман Боте-Лебреш, ее жертвой оказался напыщенный грубиян Элледок, и он обменялся мгновенной заговорщицкой улыбкой с Чарли Болленже.
– А меня? – воскликнул вышеупомянутый Чарли. – А меня, миледи? Разве мне не причитается нежный поцелуй в знак встречи давних знакомых?
– Безусловно, причитается, дорогой мой Чарли… Вы же знаете, как я всегда скучаю вдали от вас.
Побагровев от бешенства, Элледок отступил на шаг и бросил саркастический взгляд на нежно обнявшуюся парочку. «Педик и сумасшедшая, – подумал он со злобой. – Чарли Болленже целуется с женой сахарозаводчика. Чего я только не навидался за свою блядскую жизнь…»
– А вы не ревнуете, месье Боте-Лебреш? – проговорил капитан насмешливо-мужественным тоном, обращаясь как мужчина к мужчине к сахарозаводчику, который хотя и смахивал на кусок плохо прожаренной телятины, был тем не менее существом мужского пола.
Понимания он, однако, не нашел.
– Ревную? Да что вы! – процедил сквозь зубы снисходительный муж. – Пойдем, Эдма, ты не против? Я что-то устал. Нет-нет, Эдма, ничего страшного, поверь, – поспешно добавил он.
Ибо Эдма, подхваченная вихрем тревоги, порывисто обернулась к мужу, погладила его по щеке, ослабила галстук, одним словом, засуетилась вокруг него, как всегда делала всякий раз, когда вспоминала о его существовании. Будучи невестой Армана, Эдма превосходила его ростом на добрых пять сантиметров, теперь же разница между ними составляла все десять. Не переставая радоваться своему замужеству, принесшему ей огромное состояние (к чему она стремилась на протяжении всей своей юности), Эдма любила время от времени напоминать всем прочим, а заодно и себе самой, что обладает неоспоримыми правами собственности на своего мужа, на этого маленького, молчаливого человечка, который принадлежит только ей одной и которому одному принадлежат, в свою очередь, весь этот сахар, все эти предприятия, все эти деньги. И она тормошила и теребила его с капризным видом, словно маленькая девочка. Арман Боте-Лебреш, которого бьющая через край жизненная сила и пронзительный голос жены очень быстро довели до импотенции, приписывал эти приступы возбуждения, овладевавшие время от времени высокомерной Эдмой, не удовлетворенному по его вине инстинкту материнства и потому не решался сопротивляться. Слава богу, по прошествии стольких лет Эдма забывала о существовании супруга все чаще и чаще, но в те минуты, когда она о нем вспоминала, ее действия становились все более показными. Возможно, это было результатом стремления вычеркнуть из памяти тот факт, что Арман Боте-Лебреш мог бы стать удобным супругом для кого угодно. Сам же Арман мечтал только о том, чтобы она о нем не вспоминала вовсе, что, впрочем, было не так уж трудно.
Пробудив, как ему казалось, неосторожной репликой у Эдмы мысли о супружеской близости, Арман устремился к каюте, зная, что стоит ему растянуться на кушетке, как он избавится от назойливых забот жены. В самом деле, Эдма, которая давно возненавидела объятия мужа, но по-прежнему опасалась его домогательств, несмотря на многолетнее отчуждение между ними, все еще воображала, что она для него «желанна».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23