Костя Цебенко, Сема Порхачев, Гуга Жмакина и Шура Мингалева с увесистыми свертками пришли навестить Женю.
– Да говорю же вам, она без памяти! Никого не узнает, – загораживает дорогу наверх, увещевает их сестра.
– Кого не узнает? Вас не узнает? Да она с вами никогда и не была знакома! – артачится Костя Цебенко. – Вот увидите, узнает она нас или нет!
– Товарищи, если будете шуметь, я вызову главного врача.
– Очень хорошо! Пожалуйста! Четвертый раз приходим!
– Будьте ж сознательны. Граждане! Неужели трудно понять! Лежит в беспамятстве. Пускать к ней никого не велели. Хотите ей повредить?
– А что с ней такое, выяснили в конце концов?
– Выяснили. Менингит, воспаление мозговой оболочки. Нужен абсолютный покой.
– А умереть она может? – уже тихо спрашивает Цебенко.
– Если будете шуметь и не давать ей покоя, конечно, может.
– Ладно, уйдем. Так бы сразу и сказали.
– А может, ей что-нибудь оставить, передать? – вкрадчиво спрашивает Гуга.
– Мандарины можно. Захочет пить – дадим. А ни конфет, ни цыпленка, ни колбасы – нельзя. Съешьте сами за ее здоровье.
– Да это не колбаса, это телятина! Белое мясо всем больным дают, – пробует настаивать Костя.
– Будет выздоравливать – принесете. Пока ничего, кроме льда, ей не надо.
– Может, мороженое?
– Какое там мороженое! Лед ведь для компресса. Из мороженого ей, что ли, компресс класть!
Сконфуженные, они выходят на площадь.
– Погодите, я сейчас вернусь, – бросает Костя и исчезает в вестибюле больницы. Через минуту появляется обратно. В руках у него одним свертком меньше. – Отдал конфеты сестре!
– Взяла?
– Малость поломалась. Да я попросил, пусть передаст половину ночной сиделке. Будет ночью конфеты грызть, может, хоть не уснет.
Молча они идут к трамваю.
– Как ты думаешь, может она умереть? – спрашивает вдруг Цебенко у Порхачева.
– Я почем знаю! Может быть, нам сложиться и вызвать профессора из Москвы?
– Надумал! – пожимает плечами Шура. – Если б операция – другое дело. А тут ведь говорят тебе: абсолютный покой и лед. Больше ничего. Чем же тут может помочь профессор?
У остановки трамвая на них налетает запыхавшийся Петька Пружанец с большим пакетом яблок.
– Явился, не запылился! – приветствует его Гуга.
Петька смущен. Видно, не рассчитывал встретить здесь в этот час ребят и не знает теперь, куда ему деть этот злосчастный пакет.
– Можешь не спешить – все равно не пускают. Съешь свои яблоки сам.
Петька искоса поглядывает на Гугу. Оба минуту крепятся, но в конце концов не могут удержаться от смеха.
С Гугой они со вчерашнего дня опять в ссоре. На комсомольском собрании, где обсуждался поступок Астафьевой, Петьке поручили выступать общественным обвинителем. Большинство девушек, в том числе и Гуга, в своих выступлениях почти оправдывало Женю. Петьке пришлось сгустить краски и ударить по этим нездоровым настроениям. В самом деле, если каждый будет самочинно справлять правосудие, что ж из этого получится? На восемнадцатом году революции подменять революционную законность самосудом! От этого до индивидуального террора один шаг!
С собрания оба возвращались расстроенные. У входа в общежитие Гуга сказала Петьке:
– Сразу видно, что ты никого не любил. Потому тебе и наплевать. А вот окажись ты завтра врагом и контрой, я бы тебя задушила собственными руками!
Петька растерялся и пробурчал что-то на тему о революционной сознательности и подлинной любви.
В коридоре общежития на стене красовался новый плакат: «Враг стережет нас, зажав обойму. Союз Советов – колюч и лаком. Ответим этим врагам по-своему: выполним план на сто с гаком!»
– Что ты знаешь о подлинной любви! – оскорбительно надув губы, сказала Гуга. – Разве ты человек? Ты рифмованный лозунг. Большие поэты влюблялись, писали своим возлюбленным стихи. А ты написал мне хоть одно любовное стихотворение? «Выполним план на сто с гаком!» – вот твои любовные стихи!
Петя понимал сам: последний лозунг вышел не из удачных Надо было сказать не «враг стережет», а «враг подстерегает», но никак не втиснешь этого в размер. А потом «на сто с гаком» тоже устаревшая норма. Это было хорошо Для времен первоначального ударничества. Сейчас уже надо не на сто, а по крайней мере на двести или на триста. Но признаться самому себе в неудаче куда легче, чем слушать, когда ее высмеивают другие, тем паче, если эти другие – Гуга.
Он ответил не сразу, ледяным тоном: конечно, он и не думает конкурировать с большими поэтами. Возможно, он вообще никакой не поэт. Но ему кажется, для любовных стихотворений нужен не только поэтический субъект, но и поэтический объект.
Гуга ответила что-то совсем неприличное, отвернулась и ушла.
Петя, обескураженный, побрел домой.
Конечно, он покривил душой и зря обидел Гугу. Но ведь она обидела его первая и, пожалуй, куда больнее. Можно сказать, попала в самую точку. Да, он пробовал писать любовные стихи. Они ему неизменно не удавались. Вместо привычных индустриальных образов, смелых и точных, под перо лезли цветки, звезды, лазури и всякая идеалистическая дребедень. Поэтому он предпочитал делать вид, что становится на горло собственной песне и что званию поэта просто предпочитает звание поэта-гражданина.
Половину ночи Петька промаялся в горьких раздумьях. Пробовал писать, но получалось хуже и трафаретнее обычного. Уморившись окончательно, лег спать.
Ночью ему снилось, что пришла Гуга и кричит с порога: «Вставай, ужак!» Ужаком она звала его в минуты особой близости. Говорила не «мой муж», а «мой уж».
Утром, встав с головной болью, Петька сел за стол и написал первое в жизни любовное стихотворение, выстраданное, как все подлинные стихи о любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86