Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать изо всех сил.
- Мне нужен лорд Горнуоллис, - донесся до меня голос этого отвратительного человека. - Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.
- Какой, какой лорд, вы сказали?
- Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий, немножко косит и ужасно ругается.
- У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, - сказал кто-то, и наступило молчание.
- Стойте, я знаю! - закричал этот негодяй Бантинг. - Да ведь это же Стабз!
- Эй, Стабз, Стабз! - хором закричали мальчишки, но я так усердно читал, что не слышал ни слова.
Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за руки и поволокли во двор, к башмачнику.
- Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, - начал он, - я принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.
- Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, сказал я, зная, что остается только одно - отрицать все до конца. - Клянусь честью дворянина! - воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.
- Подождите! - вмешался Бантинг (будь он проклят!). - Давайте взглянем, что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.
Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью написана моя фамилия - Стабз!
- Как? - удивился Штиффелькинд. - Значит, он не лорд? А мне и в голову не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.
И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что означает весь этот шум.
- О, ничего особенного, сэр, - сказал один из мальчишек, - это просто лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.
- Поверьте, сэр, - залепетал я, - я просто пошутил, назвав себя лордом Корнуоллисом.
- Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.
Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет, где значилось: "Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за пару сапог".
- У вас хватило глупости, сэр, - сказал директор, сурово глядя на него, - поверить, что этот мальчишка - лорд, и у вас хватило нахальства запросить с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не получите от меня по этому счету ни пенса. А что касается вас, сэр, жалкий вы лгунишка и мошенник, я больше не стану сечь вас, - я отправлю вас домой, ибо вы не достойны оставаться в обществе честных молодых людей.
- А не макнуть ли нам его напоследок? - предложил кто-то тоненьким голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили, подтащили к колодцу и принялись качать на меня воду, так что под конец я чуть не захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле колонки и глазел на меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!
Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и дал звонок: мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана, рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.
- Ну что же, милорд, - захихикал он, - кое-что за сапоги ви уже заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь небом, ви до конца жизни будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.
Увы, его предсказание сбылось.
Апрель. Жертва первоапрельской шутки
Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома. Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали, и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, - что, по моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем человеческой жизни, когда расцветает юная весна, - то есть с четырнадцати до семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье - каковое времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, - боготворимый матушкой, которая не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой, но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.
Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к какому-нибудь купцу или начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали, что я рожден дворянином, а не лавочником и что единственное место, достойное меня, это армия. В то время в армию шли все, потому что началась война с Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных войск.
- Мы определим его в регулярные части, - сказал батюшка, - денег у нас покупать ему чины нет, пусть добывает их себе в бою. - И он поглядел на меня не без презрения, явно сомневаясь, что мне придется по душе столь опасный путь к славе.
Слышали бы вы, какой душераздирающий вопль вырвался из груди матушки, когда он так спокойно заговорил о предстоящих мне битвах!
- Как, его ушлют из Англии, повезут по страшному, глубокому морю! А вдруг корабль пойдет ко дну и оп утонет! А потом его заставят сражаться о этими ужасными французами, и они его ранят или, может быть, даже у... у... убьют! Ах, Томас, Томас, неужто ты хочешь погубить свою жену и своего родного сына?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19