— Я привел с собой друга.
— Добро пожаловать! — сказал Эусебио. — Мы постараемся по мере возможности принять его так, как он того заслуживает.
— О-о! Compadre , — весело воскликнул Транкиль, — я не стеснительный гость. Я не причиню вам большого беспокойства.
— Войдите, мой друг, — обратился к нему Чистое Сердце, — мне не хотелось бы заставлять мою мать дольше ждать меня.
— Сеньора очень беспокоится, когда вас подолгу не бывает дома.
— Доложите о нас, Эусебио, а мы последуем за вами.
Слуга повернулся, чтобы исполнить приказание, но собаки, бегая по дому как сумасшедшие, уже давно известили мать охотника о его возвращении, и она показалась на пороге в тот момент, когда охотники намеревались войти в дом.
В то время, о котором идет речь, мы видим сеньору Хесуситу Гарильяс уже не той молодой, хорошенькой и нежной женщиной, какой мы ее видели в повести «Арканзасские трапперы». С той поры прошло восемь лет, — целых долгих восемь лет, полных горя и беспокойства. Она все еще была хороша, это правда, но красота ее была опалена горячим дыханием несчастья. Лоб ее был бледен и черты приняли выражение горестной решимости, ярко изображенное кем-то из древних в чудной головке статуи «Меланхолия».
Когда она увидела своего сына, глаза ее сверкнули, но она больше ничем не выдала своей радости.
— Кабальеро, — сказала она мягким мелодичным голосом, обращаясь с улыбкой к канадцу, — войдите в скромное жилище, в котором вас уже давно с нетерпением ожидают. Хотя наш очаг невелик, у него мы всегда сохраняем место для друга.
— Сеньора, — ответил охотник, кланяясь, — ваше приветствие наполняет мое сердце радостью, я постараюсь быть достойным благосклонности, которую вы мне оказываете.
Охотники вошли в дом. Внутренний вид его вполне соответствовал внешнему. Висевшая на потолке люстра освещала довольно большую комнату, в которой единственной мебелью были несколько шкафов с полками, два низких дивана, стол и буфет. Все эти вещи были очень грубой работы. На выбеленных стенах висело несколько гравюр, которыми французы наводняют Старый и Новый Свет.
Одна из гравюр изображала Наполеона на Сен-Бернарде, другая — Итурбиде , мексиканского генерала, который был шесть месяцев императором и умер, как Мюрат , расстрелянный своими подданными. На третьей был изображен Господь Иисус Христос на кресте и, наконец, на четвертой — Скорбящая Божья Матерь. Перед двумя последними гравюрами висели лампады, горевшие днем и ночью.
Во время наших продолжительных странствований мы сделали любопытное открытие, а именно, что везде — в Азии, в Америке, в Африке и в Океании, среди самого дикого населения, известно имя императора Наполеона I. Оно не только проникло в самые отдаленные уголки мира, но стало там равным божеству, и я часто видел портреты этого императора. По одному только этому можно судить, каково должно было быть магическое влияние этого удивительного человека на все человечество. Напрасно многие старались разрешить эту загадку, а также напрасны были старания узнать, каким путем могла проникнуть история этой эпохи под непроницаемые своды девственных лесов, где шум цивилизации умирает без всякого отголоска. Ни один европеец не проникал в индейские племена без того, чтобы вожди этих племен не спросили его, как поживает Наполеон, и не попросили бы его рассказать им эпизоды из его царствования. И что еще более странно — это то, что эти дети природы не хотят поверить, что великий человек умер, и когда им об этом говорят, они в ответ на это только тонко улыбаются. Однажды — это было в Апачерии — после продолжительной охоты я попросил приюта у индейцев племени опата. Как только вождь их узнал, что я француз, он стал расспрашивать меня про императора. После длинного рассказа, в котором я старался излагать свои мысли как можно понятнее для людей, окружавших меня и слушавших с напряженным вниманием, я сказал им, что великий человек умер после долгой и тяжелой агонии.
Вождь, старый воин, с внешностью, внушающей почтение, тут же перебил меня и, положив мне левую руку на плечо, поднял правую вверх и показал на солнце, в то время величаво клонившееся к закату. Он как-то странно улыбнулся и сказал мне:
— Может ли солнце умереть?
— Нет, конечно, — ответил я, не зная, что хочет сказать этим краснокожий.
— О-о-а! — воскликнул он. — Если солнце никогда не умрет, почему же должен умереть великий белый вождь, который есть его сын?
Индейцы выказали истинный восторг, выслушав слова вождя, а я напрасно старался изменить их мнение по этому вопросу и, не преуспев в этом, оставил их в покое. Все мои старания привели лишь к тому, что они еще больше укрепились в своем мнении о бессмертии героя, которого привыкли считать божеством.
Но, извинившись перед читателем за это длинное отступление, перейдем к нашему рассказу.
Благодаря заботам Хесуситы и Эусебио путешественникам подали скромный ужин, и Транкиль, сильно уставший от длинного путешествия, вскоре ощутил то отрадное чувство покоя и довольства, которое хорошо знакомо каждому, кто после долгого странствования по пустыням нашел приют, в котором есть лишь легкие отблески цивилизации. Ужин состоял из дичи, маисовых лепешек и ликера — невиданной роскоши у команчей, которые, единственные из всех индейцев, не пьют крепких напитков.
Эусебио сел вместе с охотниками, а донья Хесусита прислуживала им с тем милым вниманием, которое редко встречается в цивилизованной стране, где за все, даже за радушный прием, платят так дорого.
Когда ужин был окончен, трое мужчин встали из-за стола и, подсев к медной жаровне, полной горячих углей, закурили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94