Рукомол
Вечером над пасекой солнце замирает. Оно ластится и не слезит глаза, оплывая по сияющему небу. Где-то на ветках говоркуют пичуги или печалит лес кукушка. Вечером тихо. Нет обычной лесной разноголосицы. От леса пахнет прелым деревом, травяной кислиной, болотной застойной и сырым грибом. Хорошо вечером на пасеке.
Никита Смолич налил две корчаги молодого меда, но княжий человек грузиться не спешил.
Вот, значит, дело какое…, — заговорил он подбирая слова. — А верно сказывают, будто у тебя руки особо хватистые? Никита неторопливо посмотрел на гостя:
Может и так.
Никита свои руки носит как-то по-особому. Точно они у него главнее и достойнее всего остального тела. И руки эти, надо сказать, по-своему замечательны. С виду они тяжелые и затружены, со вздутыми натяжками кровяных токов. Их точно распирает какая-то скрытая сила, которую Никита Смолич едва сдерживает от посторонних глаз.
Княжий человек ждал представления. Уже заволновался, боясь не расшевелить бортника. Никита вздохнул. Поднял глаза. Над его плечами снова две-три изворотливые мушки. Вот он окрестил их взглядом, и вдруг его цапы прытко передернули воздух. Да так, что гость сперва ничего и не понял. Однако, Никита уже сжимал у груди кулаки, и в них жужжало мушиное племя. Пасечник приложил ухо к кулакам:
Гудят! Он разжал пальцы, и пленницы обратились в бегство.
Ловко. Но что за прок мух ловить? Какая от этого польза? Польза есть от всего, — сказал Никита. Нет, руки надо к другому прикладывать.
Уже чувствуя неприятную для себя изнанку этого разговора, пасечник потянул плечами. Была у него такая привычка.
Говорят, на «кулачки» ты был мастер ходить? Кто говорит? Люди говорят. Ну раз говорят, значит ведают про то.
Да вот то-то и оно, что никто этого не ведает. Говорить — говорят, а видать — не видывали. Что за притча такая! — усмехнулся княжий человек. Так что тебе надо? — сурово спросил бортник. Знать надо, так ли это? Голос приезжего выдавал твердую волю дознавателя.
— Притча, говоришь? — переспросил Никита. — Ну так послушай притчу. Был у черниговского боярина Малка Сердюча отрок. Определил его Малк в псаревы помощники. А псарь был у боярина того ох и крут нравом. Сам, что пес цепной. И на руку тяжел. Но отрок попался не робкий и нрава крепкого. Так и не заладилось у них. И вот раз псарю вздумалось посчитаться со своим несговорчивым подручным. Прихватил он парня вдали от людских глаз и взялся бить смертным боем. Что делать было? Вот отрок и постарался изо всех сил. Да так, что боярского псаря поутру мертвым нашли. Все тут и вскрылось. Но когда Малк Сердюч дознался, как дело было, решил поберечь он своего отрока от судного разбора, и сам заплатил виру родичам псаря. А вира немалая. Так и стал отрок подневольным у боярина. Зажилось отроку лучше прежнего, разве что боярин стал к нему особый интерес испытывать. А интерес был в том, как отрок этот свои кулаки прикладывал к чужому гонору и зазнайству. Что ни день, то свора. И все боярин покрывал. Даже подначивал своего невольника проучить то того, то другого. Скоро, однако, ясно стало, что за интерес держал Малк Сердюч на своего молодого драчуна. Говорит как-то Малк: «Вот и пришло тебе время отслужить виру — завтра выйдешь на закладной бой. Заклад я на тебя ставлю. Великий заклад». У боярина этого давняя нелюбовь была с кем-то из родовитых черниговцев. А тут — Масленица, Случай подходящий. У нелюбимца — сынок на «кулачки» хаживал, а боец-то он похлипче был, чем отрок этот. Вот и заручились до первой крови. Малк потом науськивал драчуна своего: «Не ломись ты в голову, чтобы кровь высечь, а все нутро ему перебей. Чтоб ни одного ребра не осталось!» Но нелюбимец Малков видно почуял что-то, угадал думки Сердючьи. И вот на поле вывел он не сынка своего младшего, а великого телом бойца. На того и смотреть было страшно, не то что лезть ему под кулак. И говорит Малков ненавистник: «Ты сына моего ждал? Вот тебе мой сын. Все знают, что он мой пасынок». Так и было…
Никита замолчал, остыв интересом к собственному рассказу.
А дальше что? — поинтересовался заезжий.
Дальше? Того отрока по кускам собирали. А все, что от него осталось, приказал Малк скормить псам. И скормили бы, да собаки парня не тронули. Так и пролежал он на псарне, пока в себя не пришел. А уж когда пришел, то понял, что изведет его Малк. Уходить надо, пока боярин к нему интерес свой потерял. Княжий посыльный вздохнул:
Вот, значит, как.
Да, такая вот притча. И кабы не знал я, кто ты и зачем здесь, не стал бы перед тобой распинаться. Приезжий посмотрел Никите в глаза, проговорил повелительно:
А если так, то ответь мне еще на один вопрос. Отрок этот совсем кулачное дело позабыл? Кроме как мух ловить, что-нибудь еще может?
Бортник не спешил отвечать. Потянул плечами, перевел взгляд на соловую кобылку гостя:
Скажи-ка, лошадка твоя лягучая? Лошадка? Если подставишься — только держись! Да? Ну, посмотрим. Никита взял ветку и, встав под самый бой, начал щекотать кобыле ляжки.
Гляди, лягнет!
Лошадь подернула тугим крупом и лягнула. Кто знает, как лягаются норовистые перелетки, не станет плясать под их копытами. Однако пасечник так перебрал этот удар, что бедной лошадке досталось еще больше. Сам же он при этом и глазком не повел. Гость ничего не сказал. Вовлек медовые корчаги в дорожные кузова, отвязал кобылу, взгромоздился в седло и поехал прочь.
Над пасекой стоял вечер. Светел и тягуч, как молодой мед. Никита Смолич сидел на земляном бугорке и провожал взглядом топкое солнышко к лесу взапазух. Думалось о том, что сам Кирилла Заславич пожаловал к нему на пасеку. Разыскал, проведал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59