Он не любил делиться знакомствами, особенно когда речь шла о провинциалах из Петербурга, но выхода у него не было.
– Рад представить очаровательную Елизавету… – Рюмин на мгновение запнулся, отыскивая в кладовых памяти отчество бывшей сослуживицы; память у каждого сплетника превосходная, что Петя и доказал: – Алексеевну Зорину, ведущую «Петербургских новостей».
– А я-то думаю, почему лицо знакомое! Вы одна из немногих, кто не разучился склонять числительные! – вдруг просиял тот, кого назвали Валерием Леонтьевичем. Петя слегка смутился. Видимо, Валерий Леонтьевич считался в здешних кругах «журналистом в законе», и то, что он знал Лизавету, огорчило ревнивого карьериста Рюмина.
– Тише, кажется, объявляют, как проголосовала Чукотка, – остановила разговор Нинель Семеновна. – Ничего не слышно! Черт знает что такое!
Динамики в информационном парламентском центре работали препогано, наверное, техника сохранилась со времен политического просвещения, разобрать что-либо среди хрипов и сипов сумел бы только высококвалифицированный радист. Лизавета, привыкшая к плохому звуку – у них на студии тоже работала аппаратура времен царя Гороха, – решила утешить огорченную Нинель Семеновну. Она подняла руку, призывая к тишине, и начала «переводить» текст.
– Эко! – восхищенно выдохнул Валерий Леонтьевич, когда Лизавета замолкла. – Вашим слуху и памяти можно позавидовать! Но чукчи-то, чукчи каковы! Большинство за партию власти – и никаких гвоздей! А Явлинский им не по нраву – знай наших! – Он просто захлебывался. – И коммунисты на Чукотке подзамерзли, Геннадий Андреевич расстроится, ох расстроится.
– Еще бы! КПРФ очень рассчитывала на голоса в тех краях, – поддакнул знаменитости Петя Рюмин. В том, что Валерий Леонтьевич был знаменитостью, Лизавета уже не сомневалась. И, как выяснилось чуть позже, она не ошиблась.
– Ничего подобного, Петечка, – резко остановил его Валерий Леонтьевич, – в национальных округах им ловить нечего, там привыкли голосовать за тех, кто у власти. Коммунисты это прекрасно знают, и тебе такого рода познания не повредили бы!
– Вот-вот, а то совсем молодежь страх потеряла. – В сугубо профессиональный разговор неожиданно вмешался толстяк в бежевом костюме, мирно попивавший водочку за соседним столиком.
Буфетный зал был забит, а толстяк почему-то прозябал в одиночестве вот уже минут десять – с той поры, как его покинули сотрапезники: две шумные дамочки, одна худая и длинная, другая низенькая и полноватая, и мужчина с никакой внешностью. Лизавета их заметила по чистой случайности – пока Петя Рюмин втирался в очередь, она приотстала и остановилась как раз возле этого столика. Бежевый костюм она запомнила. Это он полчаса назад толкался у полиэкрана, а потом доказывал что-то охране.
– Страх потеряла! – повторил толстяк. – А все почему? Потому как святого не осталось ни в душах, ни в сердцах. Почему святого нет? – Толстяк очень органично проповедовал при помощи риторических вопросов. – Потому что сыновья топтали веру и идеалы отцов, и так из поколения в поколение! Почему же они крушили идеалы?
– О каких идеалах вы говорите? – истерично спросила Нинель Семеновна.
– Какая разница о каких, – мужчина помахал рукой со стаканом перед ее носом, – правые, левые… Это ж все равно идеалы! И если их топтать, то душа задубеет. Вот она и задубела. Теперь у нас как? – Он опять стал трясти рукой. Водку, однако, не расплескал. – Теперь все средства хороши! Все!
Валерий Леонтьевич пожал плечами и попробовал урезонить человека с водкой:
– Ну уж и все. Вы преувеличиваете!
– Я?! – возмутился тот. – Да я только что, вот этим говорил… Если любые средства хороши, то я в такие игры не играю, мне не все равно, как и что делать, я не иезуит!
– Вся ясно, папаша! – Петя Рюмин первым устал от проповеди.
– Папаша! Молоко на губах… – Толстяк потянулся было к юнцу, посмевшему нахамить убеленному сединами мудрецу, и вдруг, как-то нехорошо захрипев, уронил пластиковый стаканчик. Здесь все пили из одноразовых пластиковых стаканчиков – местные буфетчики не видели ничего предосудительного в том, чтобы разливать в них и российскую пшеничную, и шведскую смородиновую. Но толстяк уже не обращал внимания на пролившуюся водку, он посинел, в уголках рта появилась розоватая пена. Ноги его не слушались. Он попробовал зацепиться за край стола, вернее, за долгополую скатерть алого искусственного шелка, но ткань не выдержала немалого веса мужчины в бежевом, и он упал на спину. Сверху его накрыл алый шелк.
Первыми оправились от шока и бросились к мужчине Глеб и Лизавета. Валерий Леонтьевич практично побежал за доктором. Нинель Семеновна нервически кричала или, скорее, визжала. Побледневший Петя Рюмин озирался и явно старался запомнить – что, где, когда.
Лизавета стояла ближе к проповеднику, поэтому она первая наклонилась над ним и схватила за руку, пытаясь нащупать пульс. Она никогда не попадала в подобные ситуации и действовала интуитивно – точнее, так, как действовали героини американских боевиков: только на съемочных площадках Голливуда толстые солидные гости парламентских центров теряют сознание, ввязавшись в диспут с прогрессивными журналистами.
– Что, что с вами? – Вопрос она задала почти машинально, уже не ожидая ответа.
Мужчина повернул к Лизавете голову, веки его дрогнули.
– Значит, они все-таки откроют школу двойников!
– Что? – ошалело переспросила Лизавета.
Ответом было молчание. Молчание, в котором присутствовала какая-то страшная тайна. Тайна, несущая смерть. Ведь человек в бежевом костюме умер или вот-вот умрет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115