– И знать нечего, – ухмыльнулся Клинков, втайне серьезно обеспокоенный. – Наверное, выкинул какую-нибудь глупость. От него только этого и ожидаешь.
– Да, брат… это уже верх! Нынче утром подходит он ко мне, стал этак вполоборота, рожа красная, как бурак, и говорит этаким псевдонебрежным тоном, будто кстати, мол, пришлось: «А что, стариканушка Громов, нет ли у тебя лилового шелкового платочка для пиджачного кармана?» А когда я тут же, как сноп, свалился с постели и пытался укусить его за его глупую ногу, он вдруг этак по-балетному приподнимает свои брючишки и лепечет там, наверху: «Видишь ли, Громов, у меня чулки нынче лиловые, так нужно, чтобы и платочек в пиджачном кармане был в тон». Тут уж я не выдержал: завыл, зарычал, схватил сапожную щетку, чтобы почистить его лиловые чулочки, но он испугался, вырвался и куда-то убежал. До сих пор его нет.
– Черт возьми! – пролепетал ошеломленный этим страшным рассказом Клинков. – Черт возьми… Повеяло каким-то нехорошим ветром. Мы, кажется, вступили в период пассатов и муссонов. Громов… Что ты думаешь об этом?
– Думаю я, братец ты мой, так: из вычищенного платья, лиловых чулков и шелкового платочка слагается совершенно определенная грозная вещь – баба!
– Что ты говоришь?! Настоящая баба из приличного общества?!
– Да, братец ты мой. Из того общества, куда нас с тобой и на порог не пустят,
– Кого не пустят, а кого и пустят, – хвастливо подмигнул Клинков. – Меня, брат, однажды целое лето принимали в семье одного статского советника.
– Ну да, но как принимали? Как пилюлю: сморщившись. Мне, конечно, в былое время приходилось вращаться в обществе…
– Ну, много ли ты вращался? Как только приходил куда – сейчас же тебе придавали вращательное движение с лестницы.
– Потому что разнюхивали о моей с тобой дружбе.
– Дружба со мной – это было единственное, что спасло тебя от побоев в приличном обществе. «Это какой Громов? – спрашивает какой-нибудь граф. – Не тот ли, до дружбы с которым снисходит знаменитый Клинков? О, в таком случае не бейте его, господа. Выгоните его просто из дому». Что касается меня, то я в каком угодно салоне вызову восхищение и зависть.
– Например, в «салоне для стрижки и бритья», – раздался у дверей новый голос.
Прислонившись к косяку, стоял оживленный, со сверкающими глазами Подходцев.
Громов и Клинков принялись глядеть на него долго и пронзительно.
Переваливаясь, Громов подошел к новоприбывшему, поглядел на кончик лилового шелкового платочка, выглядывавший из бокового кармана, и, засунув этот кончик глубоко в карман, сказал:
– Смотри, у тебя платок вылез из кармана.
Подходцев пожал плечами, подошел к зеркалу, снова аккуратно вытянул уголок лилового платочка и с искусственной развязностью обернулся к друзьям.
– Что это вам пришло в голову рассуждать о светской жизни?
– Потому что мы в духовной ничего не понимаем, – резко отвечал Клинков, снова сваливаясь на кровать.
Лег и Громов (это, как известно, было обычное положение друзей под родным кровом). И только Подходцев крупными шагами носился по громадной «общей» комнате.
– Подойди-ка сюда, Подходцев, – странным голосом сказал Клинков.
– Чего тебе?
– Опять уголочек платка вылез. Постой, я поправлю… Э, э! Позволь-ка, брат… А ну-ка, нагнись. Так и есть! От него пахнет духами!!! Как это тебе нравится, Громов?
– Проклятый подлец! – донеслось с другой кровати звериное рычание.
И снова все замолчали. Снова зашагал смущенный Подходцев по комнате, и снова четыре инквизиторских сверкающих глаза принялись сверлить спину, грудь и лицо Подходцева.
– Ффу! – фыркнул наконец Подходцев. – Какая, братцы, тяжелая атмосфера… В чем дело? Я вас, наконец, спрашиваю: в чем же дело?!
Молчали.
И, прожигаемый четырьмя горящими глазами, снова заметался Подходцев по комнате.
Наконец не вытерпел.
Сложив руки на груди, повернулся лицом к лежащим и нетерпеливо сказал:
– Ну да, хорошо! Если угодно, я вам могу все и сообщить, – мне стесняться и скрытничать нечего… Хотите знать? Я женюсь! Довольно? Нате вам, получайте!
Оглушительный удар грома бабахнул в открытое окно, и белые ослепительные молнии заметались по комнате. А между тем небо за окном было совершенно чистое, без единого облачка. И мрачная, жуткая тишина воцарилась… надолго.
– Что ж… женись, женись, – пробормотал Клинков, тщетно стараясь придать нормальный вид искривленным губам. – Женись! Это будет достойное завершение всей твоей подлой жизни.
– А что, Подходцев, – спросил Громов, разглядывая потолок. – У вас, наверное, когда ты женишься, к чаю будут вышитые салфеточки?
– Что за странный вопрос! – смутился Подходцев. – Может, будут, а может, и нет.
– И дубовая передняя у вас будет, – вставил Клинков. – И гостиная с этакой высокой лампой?
– А на лампе будет красный абажур из гофрированной бумаги, – подхватил Громов.
Клинков не захотел от него отстать:
– И тигровая шкура будет в гостиной. На окнах будут висеть прозрачные гардины, а на столе раскинется пухлый альбом в плюшевом переплете с семейными фотографиями.
– А мы придем с Клинковым и начнем сморкаться в кисейные гардины.
– А в альбом будем засовывать окурки.
– И вступим в связь с твоей горничной!
– А я буду драть твоих детей, как сидоровых коз. Как только ты или твоя жена (madame Подходцева, ха, ха – скажите, пожалуйста!), как только вы отвернетесь, я, сейчас же твоему ребенку по морде – хлоп!
– Небось и елку будешь устраивать?.. – криво усмехнулся Клинков.
– Я твоим детям на елочку принесу и подарочки: медвежий капкан и динамитный патрон – пусть себе дитенок играет.
– А ты думаешь, Громов, что у него дети будут долговечны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40