Однажды ночные псы-волкодавы вырвались из псарни и порвали нашего паныча. Псарей закопали живьем в землю, Адомаса отправили на лечение к знаменитой в наших краях ведьме-знахарке. Когда он вернулся, мы пришли в спальню одевать его. Вначале он, не говоря ни слова, лишь смотрел на нас, потом стал кричать, упал на пол и зашелся в припадке. Сбежались другие слуги, пожаловали сами боярин с боярыней, стали допытываться, в чем дело. Тогда, указывая на нас, молодой Адомас спросил, почему мы лучше его — прямые и здоровые? Той же ночью по велению его матери нас всех троих искалечили, после чего приставили постоянно к молодому Адомасу, запретив допускать к нему на глаза прочих сверстников и даже друзей. Вот почему у меня поврежден позвоночник и искривлены ноги, вот как стал я калекой. Вся моя жизнь оказалась растоптанной по прихоти, капризу юного паныча! Теперь, княже, ответь, есть ли за что любить мне своего боярина?
Данило перекрестился.
— Бог судья вам обоим, тебе и боярину. Возьми от меня.
Он сунул руку за пояс, достал кошелек, протянул конюшему, однако тот отрицательно качнул головой.
— Княже, не твое золото, а ненависть к боярину Адомасу привела меня к тебе. Сейчас прощай, а к утру мне надобно быть на конюшне. Услышу или прознаю еще что-либо о твоем воеводе или о кознях боярина, снова явлюсь к тебе. До встречи.
Горбун поправил на голове капюшон плаща, сделал два шага в сторону и пропал среди кустов, словно растворился в темноте ночи.
Заложив руки за спину и глядя под ноги, великий московский князь Дмитрий не спеша шел по ухоженной тропинке монастырского сада. Рядом с ним, плечом к плечу, неслышно ступал его двоюродный брат Владимир, князь Серпуховским.
— Великий князь, — звучал голос Владимира, — вся русская земля поднялась на святой бой с Ордой, завтра русские войска выступят из Коломны навстречу Мамаю. Только я по твоей воле остаюсь в Москве и не приму участия в великом походе на степь. Скажи, чем прогневал тебя, чем не угодил? Иль нет уже былой веры в меня?
В голосе брата звучала плохо скрываемая обида. Дмитрий замедлил шаги, отломил от яблони тонкую веточку, легонько хлопнул себя по высокому сафьяновому сапогу.
— Нет, брат, совсем не из-за того оставляю тебя в Москве, что не верю, — глуховато произнес он. — Как раз наоборот, что верю в тебя, как в никого другого. Лишь ты сможешь выполнить то, для чего даю тебе пятнадцать тысяч лучшей конницы и оставляю за своей спиной.
Владимир Серпуховский махнул рукой и грустно усмехнулся.
— Что я могу свершить в твоем тылу, великий князь? Защитить Москву от Ягайлы? Оказать подмогу Андрею или Дмитрию Ольгердовичам, если навалится на них литовское войско? Понимаю, должен кто-то и беречь Москву, и прикрывать спину главного войска, но почему сие должно стать именно моим уделом? Разве нет у тебя других князей и бояр, разве нет в русском войске иных храбрых и опытных воевод, искушенных в воинском деле?
— Верно, брат, имеются у меня другие князья и бояре, хватает в русском войске старых заслуженных воевод. И если бы речь шла лишь о том, о чем ты сейчас говорил, я и оставил бы вместо тебя кого-нибудь из них. Однако совсем для иного нужен ты и лучшие конные дружины в Москве.
— Но для чего? — с удивлением спросил Владимир Серпуховский.
Какое-то время Дмитрий, не отрывая глаз от земли, шел молча, затем поднял голову.
— Много недругов у Руси, брат, главный из них — Орда. Страшную силу собрал Мамай на Дону, ничуть не меньше той, что вел когда-то на Русь Батыга-хан. Нас, русичей, вдвое меньше, причем супротив Мамая я не могу выставить полностью даже этих сил. Потому что нависает надо мной с запада враждебная Литва, союзник Мамая. В любой миг может двинуть князь Ягайло полки на Москву или нанести удар в спину моему войску. Потому стоят на литовском порубежье без малого сорок тысяч русичей, оттого вынужден оставить я в Москве пятнадцать тысяч лучших конных воинов. Треть войска не могу двинуть я из-за этого на Орду, каждый третий русский меч пропадает сейчас попусту. А сие значит, что там, на Дону, каждому русичу придется рубиться уже не с двумя врагами, как случилось бы, окажись у меня все русское войско целиком, а с тремя.
— Понимаю это и я, великий князь, но что можно сделать другое? Убери ты с литовского кордона Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Ягайло соединится с Мамаем и тебе в бою придется выставить против литовских полков те же сорок тысяч воинов, что держат их сегодня в Литве. А оставь ты без защиты Москву, кто знает, может, уже завтра будут под ее стенами супостаты. Все мы, русские князья и воеводы понимаем это, великий князь, каждый знает, что в твоем положении ничего иного сделать невозможно.
Едва он смолк, Дмитрий весело рассмеялся.
— Ты совершенно прав, брат, в твоих словах нет ни одного промаха. Уверен, что именно так мыслят все мои князья и воеводы, что так же рассуждают Мамай с Ягайлой. Как благодарен я небу, что в сию тяжкую для Руси годину рядом со мной оказался боярин Боброк, в бездну ума которого я страшусь даже заглянуть.
Дмитрий с хрустом сломал ветку, отбросил в сторону. Загородил князю Владимиру дорогу, положил ему руки на плечи.
— Ягайло и Мамай знают, что, выступи Литва против меня или останься на месте, она свою задачу выполнит: треть русского войска окажется не у дел. Такое положение вещей для них вполне приемлемо. Но оно никак не устраивает меня, брат, поскольку мне для победы требуется совсем другое. Мне надобно, чтобы и Ягайло со своими полками остался в Литве, и чтобы я со всем русским войском один на один схватился с Мамаем.
— Это невозможно, великий князь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38