– Да воздаст вам св. Франциск! – отвечал Жан Малый и пошел в следующую лавку.
Когда последний клиент вышел из лавки, цирюльник сказал внуку:
– Теперь время запирать, никто больше не придет. Все пойдут смотреть на церемонию, поищи себе хорошенькое местечко, чтобы видеть кортеж. Я иду на свой пост, на улицу Моконсейль, а ты ступай на ступеньки церкви св. Евстафия, тебе отлично будет видно… Ах, постой, вот тебе денег на еду.
– Благодарю, дедушка.
– «Я и без еды обойдусь, – сказал про себя мальчик. – У меня уже два денье отложено, а вот с этим я куплю себе славный нож и привешу его к поясу, как у дворян».
– Но только, – продолжал цирюльник, одевавший в это время мундир городской милиции, – помоги мне застегнуть пояс, да подай мой шишак.
Когда все было исполнено, он вышел с гордым видом, постукивая алебардой по плитам.
Он улыбнулся, увидев, что монах-францисканец остановился у театра Бесшабашных, впереди которого один из актеров, Кокильяр, глотал воздух, чтобы набрать сил для красноречия.
– Брат! Пособите бедным членам Иисуса Христа.
– Вот еще! – сказал Кокильяр, – прилично ли дьяволу подавать милостыню Богу?
– Брат мой, вы клевещете на себя.
– Вовсе нет! Ведь вы в своих проповедях так честите нас?
– Это только притчи, но, главное, я говорю против того, что вы даете свои представления слишком близко от дома Божьего. Отойдите подальше, собрат. Но я хотел бы сказать словечко вашему начальнику, королю шутов, где же он?
– Да вот он кстати и идет. Гонен хотел взойти на ступеньки эстрады, когда монах остановил его своим возгласом.
– Ну что, – спросил король шутов, – хорош ли сегодня сбор? Котомка-то, кажется, полна, но каково в мошне, а?
– Увы, в ней ничего, кроме нескольких стертых денье. Нам почти не подают деньгами. Купцы дают своим товаром, а отсюда выходит то, что носить тяжело, а пользы мало.
– Так, понимаю. Булочник, значит, подает хлеб, суконщик – сукно, чеботарь – обувь, а цирюльник бреет даром.
– О, это было бы нарушением наших правил! Цирюльник дает кусок мыла.
– Ну, так и я поступлю по примеру этих добрых христиан. Я преподнесу вам в дар из моего ремесла; предоставляю вам на выбор.
– Что такое? Объяснитесь.
– Что вы желаете, отец мой? Гримасу или же фокус?
– Вы смеетесь!
– Такое уж мое дело! Ну, пусть будет фокус!
Гонен схватил монаха своими ловкими руками, немножко потискал его, будто щупал, что у него под платьем, потом, окончив, сказал:
– Протяните теперь руку, отец мой.
– Ого! – сказал монах, – целый парижский су!
– Это еще не все: держите еще руку.
– Гм… Гм… Четыре экю с дикобразом, и не обрезанные!
– Ну, еще держите.
– Три франка с конем! Ах! Вот уж за это отпустится вам много грехов!
– Прошлых и будущих?.. Ну, так берите же без счета, ибо у меня много их на совести, да и еще будут.
Монах, не будучи в состоянии удержать все в руках, приподнял полу своего платья, чтобы забрать щедроты короля шутов, но когда он вздумал переложить все в мошну, ее не оказалось.
– Я вижу чего вам не хватает, – сказал Гонен, – и не хочу делать ничего на половину. Вот ваша мошна.
– Ах, вы, плут этакий, вы обокрали меня.
– Я же вас предупреждал, отец мой.
– За подобные дела прямехонько попадете вот в это здание.
– Что ж, это тоже своего рода театр, великолепнейшая рама для гримас, какую только можно выдумать. Выглядывающие головы – преуморительны. Наши архитекторы отсюда позаимствовали свои маскарады. Но моя голова туда никогда не попадет.
– Corbleu! – крикнул монах, но сейчас же опомнился, что такое ругательство может выдать в нем бывшего вояку. – Клянусь Богом! Вы давно заслужили эту раму, но покровительство королевы замедляет ваш последний скачок – на виселицу.
– Ну уж, актеру, да сделаться кривлякой – это значит опуститься.
– Э, если уж умирать, то не все ли равно умирать в перпендикулярном или в горизонтальном положении?
– У вас, отец мой, философский взгляд на вещи, а это вовсе не монашеское дело, как ваше имя?
– Монашеское?
– Да, театральное.
– Брат Саше, ордена капуцинов.
– А вот я, король шутов, называюсь Гонен; а вы как?
– Жан Малый.
– Жан Малый! Я так и думал. Свирепый на кафедре, в сущности оратор умный. Почему вы такой свирепый?
– Потому что я живу ради ненависти и хочу ненависть эту внушить своим слушателям.
Жан Малый отбросил назад свой капюшон и показал измученное лицо, в котором светились сверкающие глаза.
– Да, да, я знаю, вы глубоко ненавидите Орлеанского, – сказал Гонен. А про себя он добавил:
– «Вот кого удачно загримировала природа. Как отлично подошла бы эта маска для одной из наших мистерий».
Гонен в некоторых мистериях по четыре раза менял маску, отсюда и пошла поговорка: le diable a quatre.
– Прощайте, отец мой, – продолжал он громко, – я должен оставить вас, чтобы приготовиться к вечернему представлению.
– Но я не могу оставить вас, брат мой, – возразил монах, поднимаясь по лестнице за Гоненом, – мне еще нужно переговорить с вами.
Когда францисканец и король шутов очутились лицом к лицу на театре, глаза пытаемых на колесе вытаращились от изумления при этом неожиданном зрелище; колесо как раз было в эту минуту в движении.
– Слушайте, брат, вскиньте глаза в ту сторону, – сказал монах. – Посмотрите на эту белокурую голову, над которой прибита надпись Ришар Карпален.
– Вижу, – ответил Гонен. – Карпален! Я что-то помню это имя. Не сын ли это того смешного человека, который с большим успехом мог бы подвизаться в моем театре и у которого герцог Орлеанский украл жену? Славно же пристроили отродье бывшего сира де Кони! Ведь этому мальчику, должно быть, не больше пятнадцати лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51