На следующий день вертухай выдает порцию. Мне корка хлеба выпала. Уже к зубам поднес... И вдруг на корке – легкая мелкая царапина: «Лена».
Я понял.
За неделю до моей резервации видел Музыканта в городе. С ним – девица драная. Он мне потом объяснил, что из кожвендиспансера на день откупилась погулять. Что наши, кто в тюрьме, отдых себе устраивают – говорят, что были в контакте с ней, лечения требуют. И она подтверждает.
В этот же день после завтрака затребовал врача.
Разбежались они – жди. О карцере напомнили.
На следующее утро, умывшись, спер общаковое полотенце, спрятал в наволочке. Думал: если не хватятся, ночью сымитирую повешение. Внимание обратят.
Не дошло до ночи. Полотенца недосчитались, все вверх дном перевернули, шмон устроили. Нашли, конечно. За шприцами послали.
– Если на почве сифилиса, – вежливо говорю, – стану импотентом, вас из-под земли достану. И отсюда тоже.
Испытанный прием против психиатров. Бывают у них такие случаи.
Повезли на опознание...
Прервался почти на месяц. Перед отправкой выводил по одному блатных на парашу, просил:
– Ваську не трогайте.
– И все же он – козел, – удивлялись блатные, – почему не трогать? Если есть причина, объясни.
– Есть. Объяснить не могу.
Обещали не трогать.
Через месяц возвращаюсь назад...
Что нового пока открыл читателю? Да ничего. И не об этом думал писать тот свой рассказ. Не обо всех этих событиях, не они были главными. Не они помнятся ярче всего. Всего пару ощущений своих тогдашних хотелось передать. И первое из них – то, которое возникло, когда, вернувшись в тишь покинутую, обнаружил в ней Ваську. Ощущение это очень смахивало на счастье.
И Василий обрадовался, не без ехидства, правда.
Больше всех был рад, конечно. Гена.
Контингент почти полностью сменился. Чулкова уже не было. Де Била со свитой отправили. Стукач сохранился, псих-онанист, еще пара нормальных, с которыми, похоже, не знали, что делать.
За время отсутствия успело еще одно поколение блатных перебывать. И уйти.
Гену затравили. Делали это подло, исподтишка. Он, наивный, возмущался вслух, непосредственно. В карцер его бросили. Плакал в нем громко, умолял отпустить, обещал, что не будет больше. Все это – пока уколы готовили. Не уговорил.
Меня поначалу в пустующую клетку поселили, через день наркомана измаильского, спортивного парня с активно уголовными замашками подбросили. В первый же день он в карцер угодил.
Вертухай после обеда должны убирать загоны. Почти всегда кто-то из пациентов готов был взять уборку на себя. За кусок белого хлеба.
Сунувшись в мою клетку, вертухай обратился к наркоше:
– «Катала» у нас не убирает, ты возьмешься?
Тот принял вопрос за утверждение, и чтобы не упасть в глазах «каталы», попер:
– Да что, я – шнырь?! Ты чо, лягавый...
После карцера поостыл. Потом снова ожил. За авторитета меня принял, дуралей. Думал, что угождает выходками блатными.
Угомонил его однажды, рявкнул. На радость Ваське и старожилам.
Позже он еще раз в карцер угодил, доигрался в блатного. Поймали на том, что заставлял болгарина одного тихопомешанного минет делать. На параше застукали. Там дверь с большим окном, чтобы и нужду справляюших наблюдать. Пронаблюдали вертухай, как здоровяк этот болгарина за волосы на макушке подтягивал...
Если бы его в карцер не сплавили, сплавили бы меня. Очень уж нутро своротило, отвел бы душу.
Потом, когда выпустили его, пришибленного (шесть уколов всадили), отошел я. Да и отправили его почти сразу.
Меня в четвертую клетку перевели, меньшую. Неспокойную.
Несколько ночей просыпался от стонов. Один из соседей – псих, тихий вроде бы, среди ночи вдруг садился верхом на спящего дальнобойщика Володю, задумчивого мужичка, старожила дурки, душил его. Облюбовал именно эту жертву, прочих не трогал. Приходилось вскакивать, стаскивать.
Потом на его место подбросили совсем молодого парня. Синего от побоев. Узнали, что за убийство он здесь.
Поначалу из-за недалекости сразу зарождалось отношение к новенькому в зависимости от статьи. Позже осторожней стал с быстрым отношением.
Просыпаюсь однажды от стонов. Ну что опять?
Новенький избитый под одеялом плачет. Рассказал, как дело было.
Сидели с другом на окраине деревни у ставка, выпивали. Заспорили чего-то. Пьяные уже. Этот и воткнул в дружка нож. Потом, как оказалось, он его еще до камышей тащил. Дома проспался, вспомнил все. Как сон. Вечером пошел под яблоню в огород. Голову в петлю вдел. Тут жена случайно во двор на место освещенное вышла. Горшок детский вынесла. Не смог от табуретки оттолкнуться. Менты крепко избили потом. А парню – всего двадцать один год. Тихий парень. Днем молчал, по ночам плакал под одеялом.
Играем как-то с Василием в шахматы, и он промежду прочим, как о параше невынесенной, замечает:
– Эти дуры-врачихи думают, что у меня рак.
Я от этого замечания пешкой, как конем, сходил.
– Чего вдруг? – равнодушно спрашиваю.
– Тебя не было – я тут одного вора философии учил. Дура заведующая вызвала его и предупредила: не слушайте Чаушана (вот и фамилию ВаськинуСашкину без изменений назвал), рак у него.
– Дура, – спокойно согласился. И партию доиграл.
На парашу в предбанник попросился. И там уже «кипеж» затеял. Допустили к заведующей, попер на нее с вопросом: как там насчет клятвы Гиппократа. С каким-то злорадством хотелось в карцер. Узнать заодно, что это такое.
Не пошли навстречу. Отчего-то крепко смутились они. Совсем уже неожиданно для меня, убеждали, что ничего такого не было. Что ошибочные сведения. Но тогда их заискивающий тон не изумил. Не до того было. Под конец они еще и поинтересовались, не собираюсь ли я в будущем об этом писать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87