На угольных платформах чернеют мрачные орудия с длинными стволами. Открытые платформы ощетинились целым лесом штыков. Солдатам, верно, приказали петь, так как весь поезд содрогается от сильных мужских голосов. Силой и мощью веет от этого поезда, которому конца не видно.
Но вот рекрутам приказывают строиться; кто может, еще раз прощается; Бартек взмахнул ручищами, как мельничными крыльями, и вытаращил глаза:
- Ну. Магда! Прощай!
- О! Бедный мой муженек!
- Не увидишь ты меня больше!
- Ох! Не увижу!
- Ничего не пожелаешь?
- Сохрани тебя матерь божья и помилуй...
- Прощай; смотри за хатой.
Баба с плачем обхватила его шею руками.
- Да хранит тебя бог!
Наступает последняя минута. Визг, плач и причитанья баб на время заглушают все. "Прощайте! Прощайте!" Но вот солдаты уже отделены от беспорядочной толпы, вот они уже образуют черную плотную массу, которая формируется в квадраты, прямоугольники и начинает двигаться с точностью и четкостью машин. Команда: "Садись!" Квадраты и прямоугольники ломаются посредине, вытягиваются длинными лентами по направлению к вагонам и исчезают в их глубине. Вдали свистит паровоз и выбрасывает клубы серого дыма. Теперь он дышит, как дракон, извергая струи пара. Причитания баб переходят в один сплошной вопль. Одни закрывают глаза фартуками, другие протягивают руки к вагонам. Рыдающими голосами выкликают они имена мужей и сыновей.
- Прощай, Бартек! - кричит снизу Магда. - Да не лезь, куда не пошлют. Божья матерь храни тебя... Прощай! О господи!
- А за хатой смотри, - отвечает Бартек.
Внезапно цепь вагонов дрогнула; они стукнулись друг о друга - и тронулись.
- Помни, что у тебя жена и ребенок, - кричала Магда вслед уходившему поезду. - Прощай! Во имя отца и сына и святого духа! Прощай!..
Поезд шел все быстрее, увозя воинов из Гнетова, из обеих Кривд, из Недоли и из Убогова.
II
В одну сторону плетется в Гнетово Магда с толпой баб и плачет, а в другую сторону - в серую даль - несется поезд, ощетинившийся штыками. И в нем Бартек. Серой дали конца не видно Гнетово тоже едва разглядишь, только вдали зеленеет липа да золотится шпиль колокольни, на котором играет солнце. Вскоре расплылась и липа, а золотой крест стал казаться блестящей точкой. Пока светилась эта точка, Бартек смотрел на нее, но когда и она исчезла, совсем загоревал мужик. Страшная тоска охватила его, он почувствовал, что пропал Тогда он стал смотреть на унтер офицера, потому что после бога не было над ним большей власти. Что с ним теперь ни случится, за все отвечает капрал, а сам Бартек теперь ничего не знает и ничего не понимает. Капрал сидит на лавке и, зажав коленями ружье, курит трубку. Дым поминутно застилает тучей его хмурое и сердитое лицо. Но не только Бартек смотрит на это лицо, на него смотрят все глаза из всех углов вагона. В Гнетове или в Кривде всякий Бартек или Войтек сам себе хозяин, всякий должен думать о себе и за себя, ну а теперь на это есть капрал. Велит он смотреть направо - будут смотреть направо; велит налево - будут смотреть налево. Каждый спрашивает его взглядом: "Ну как? Что же с нами будет?" А он и сам знает столько же, сколько они, и был бы рад, если б какое-нибудь начальство дало ему соответствующий приказ или разъяснение. Мужики даже расспрашивать боятся, потому что теперь война и всякие там военные суды. Что можно, чего нельзя неизвестно, во всяком случае им неизвестно, но их пугает самый звук таких слов, как "Krigsgericht"*, которых они даже хорошенько не понимают, отчего еще больше боятся.
______________
* Военный суд (нем.).
В то же время они чувствуют, что этот капрал теперь им нужнее, чем на маневрах под Познанью, потому что он один все знает, за всех думает, а без него они - никуда. Между тем унтеру, должно быть, надоело держать ружье, он сунул его Бартеку. Бартек бережно его взял, затаил дыхание, выпучил глаза и уставился на капрала, как на икону, но легче ему от этого не стало.
Ох, должно быть, плохо дело, потому что и капрал как с креста снятый. На станциях - песни, крики; капрал командует, суетится, ругается, чтоб показать себя перед начальством; но как только поезд трогается, все затихают, затихает и он. Ему тоже мир теперь открылся с двух сторон: одна светлая и понятная - это его хата, жена и перина, другая темная, совсем темная - это Франция и война. Этот вояка, как и вся армия, охотно бы позаимствовал у рака его рачью повадку. Гнетовских солдат одушевлял тот же "воинственный" пыл. - это было очевидно, так как находился он не в глубине души, а тут же на спине: каждый тащил на ней ранец, шинель и прочее военное снаряжение - и всем было очень тяжело.
Тем временем поезд шипел, гудел и летел дальше. На каждой станции прицепляли новые вагоны и паровозы. На каждой станции только и можно было увидеть каски, пушки, лошадей, штыки пехотинцев и уланов. Наступал ясный вечер. Солнце разлилось огромным красным заревом, высоко в небе плыли стаи маленьких легких облачков с алевшими от заката контурами. Поезд, наконец, перестал забирать на станциях вагоны и людей и летел, сотрясаясь, все вперед, в эту багряную даль, словно в море крови. Из открытого вагона, где сидел Бартек с другими гнетовцами, видны были деревни, села, местечки, башенки костелов, аисты, стоявшие в гнездах на одной ноге, отдельные хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькало, все было красное. Солдаты стали смелее перешептываться, потому что унтер-офицер, подложив сумку под голову, уснул с фарфоровой трубкой в зубах. Войцех Гвиздала, гнетовский мужик, сидевший рядом с Бартеком, толкнул его локтем:
- Слушай, Бартек...
Бартек повернул к нему лицо с задумчивыми, выпученными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18