А Коля в этот момент уже бежал по улице в студенческой старорежимной фуражечке, в кительке, в брюках и новеньких штиблетах в ресторан «Иртыш», что на Лубянской площади. Там он, подпив, расширил сосуды, разбил об столик фужер и сказал грубияну официанту, что тот грязная каналья, а он, Николай Волконский – молодой Ленин и сейчас в щепки разнесет вець этот похабный «Иртыш» вместе с остальным вонючим старым миром! После чего забрался на эстраду и картавым ленинским говорком произнес то, что он назвал на первом допросе сентябрьскими тезисами.
Получив разрешение Сталина, я повторил их. Молодой Ленин с кабацкой эстрады призвал братьев-алкоголиков вступить в «Союз освобождения рабочего класса от работы с похмелья». Просто в «Союз» он советовал ни за что не вступать, потому что всем уже ясно, чем это освобождение кончится. Затем, выхватив у старого цыгана гитару, молодой Ленин, освобождаясь от наваждения сыгранной роли, запел: «Эх, вы, рюмочки мои, да, эх, мои стаканчики!». Добрые люди вырвали Волконского из рук официантов и отправили в вытрезвитель. Там он читал наизусть монолог Герасима из инсценировки «Крепостное Му-Му», был побит санитарами и орал, брыкаясь и царапаясь, что он пошел своим путем. «Кого бьете, скоты?» – вопил Волконский, и сам себе отвечал: «Молодого Ильича дубасите!» Притих он уже у меня в кабинете.
Сталин еще до того, как я кончил докладывать, начал беззвучно смеяться. Он выдавливал из себя то взвизги, то писки, то писко-взвизги, и в паузах между спазмами смеха, тыкая пальцем в гроб, говорил: «Освобожденье… рабочего… Ленин напился… рюмочки мои… эх, стаканчики!..»
– Так что трудно мне, – говорю, – товарищ Сталин.
– И мне, – отвечает, – нелегко. Может быть, расстреляем артиста? Что же ему так переживать?
– Некому будет молодого Ленина играть, – говорю, перетрухнув за судьбу Волконского. – На премьеру пьесы представители нескольких компартий приглашены. Даже Геббельс просит разрешения приехать, хотя бы инкогнито. Выпечке мисров желает поучиться.
– Я тебя, Рука, на пушку брал. Я знаю, что ты антисоветчик еще больший, чем… – Сталин не закончил сравнения. – Мне артист симпатичен. Живой человек. Не то, что… – он снова не договорил. – Дайте артисту «заслуженного». Премируйте крупной суммой. Деньги возьмите из моих гонораров за историю партии. Переселите Волконских в отдельную квартиру.
– С квартирами, – говорю, – очень у нас туго. Все хотят. Сталин снова взвизго-пискнул.
– Завтра… в доме правительства… будет полно… свободных, то есть осознанно… необход,имых нам квартир… Смехунчик на меня напал…
Я подобрался весь после этих слов и понял, что – оно! Пришло-наконец мое времечко!
– Выдать артисту квартиру Тухачевского. Передайте, что если он не бросит пить – расстреляю лично. Нельзя огорчать маму… Бедная моя мама… Ты не будешь прыгать на сцене. Ты будешь спокойно спать в своей могиле. А этот… этот у меня получит то, что он больше всего презирал и ненавидел. Он получит бессмертие в говенных песнях, гипсах, чугунах, бронзах, гранитах, пьесах, фильмах и в этой тухлой каменной яме… Неужели в комнате Волконских нет ни вещей, ни обстановки?
– Все пропил, мерзавец, до простынок. Четыре угла и черный громкоговоритель, Иосиф Виссарионыч. А бляди велят клиентам со своими матрасиками приходить.
– Завтра будет много вещей и много обстановки. Квартира Тухачевского набита реквизированной именно у Волконских мебелью и прочими ценными раскладушками. Пусть вещи встретят своих пропадавших черт знает где хозяев.
Елки-палки! Неужели он задумал крупную реставрацию? Елки-палки! Разделаюсь с убийцами и тут же махну в деревню, на земельку, на пепелище, и чтобы глаза мои вовек не видели всех этих гнойных московских харь! Сказка! Какая страшная сказка!
Так я тогда подумал.
– А проституток, – сказал Сталин, – выселите из первого и второго угла. Отправьте их вылавливать презервативы Зиновьева и Каменева из Беломорканала. Ты развеселил меня, Рука. Завтра Ежов начнет свое дело. Тебе же я даю зеленую улицу. Действуй. Но концы – в воду. Промашки не прощу. Кстати, помнишь крысомордика такого седоватого? Вышинский его фамилия. Не ликвидируй этого палача. Пусть он сам за право жить встанет у пульта машины смерти. Дайте ему орден за секретную разработку проекта полного уничтожения в советском праве презумпции невиновности. Проект рассекретить! Пошли, Рука! До свидания, Ильич!
Он так сказал это, пригладив усы, что мне показалось: труп хочет перевернуться в гробу, но не может ни разьять руки, ни шевельнуть ногами…

55

Странно, гражданин Гуров, что все-таки иногда бывает у вас голова на плечах. Не ожидал, честно говоря, что догадаетесь вы. Да! Николай Волконский и мой дружок по детдому – князь – одно лицо. Попер он в артисты от убийственй ностальгии. Играл в разных пьесах дворян, аристократов, мещиков, графов, князей, адьютантов царствующих особ так далее. Линял, в общем, в прошлое. Ну, и запил, естестнно, от мерзкого контраста между жизнью сценической и советской. Повезло ему, конечно, сказочно, что попал из вытрезвителя на Лубянку, в мой кабинет.
Пить мгновенно бросил. Переехал в квартиру Тухачевского, пристреленного в наших подвалах. Мать князя, как увидела в спальне свою огромную деревянную родную красавицу кровать, так легла на нее и больше не встала. На ней она появилась на белый свет, на ней родила князя и его погибших в боях с буденновской ордой четырех братьев, на ней и умерла тихой, счастливой ночью во сне. О такой смерти вам, гражданин Гуров, теперь приходится только мечтать. Вы не позаботились о такой смерти при жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135