Не глупите. Я всю эту безграмотную чушь наших философских гунявых шавок давно наизусть знаю. Более того: на моих глазах била она прямо из первоисточника… Поясню. Одно время работал я в охране Сталина. Не охранял, а работал. Я извиняю вашу несносность, ибо где уж вам знать, что «охранять» и «работать в охране» разные вещи. Позже расскажу об этом подробней. Напомните, пожалуйста. Сейчас мне хочется еще раз попросить вас не пытаться в одно мгновение постигнуть все происходящее. Слишком многого вы захотели. Хотя, если задуматься, в принципе сделать это все же иногда удается или очень низким, или очень высоким душам. Вы ведь мгновенно постигли однажды все происходящее? Не правда ли?
Мы, гражданин Гуров, никогда не кончим моего дела, если вы будете изворотливо и тупо брякать мне насчет голословности, предвзятости, гипотетичности, умозрительности, априорности, намеков провокационных, взятия вас на удочки, пушки и так далее. Я знаю о вас все! Вы слы-ши-те? Все-е-ен Падла гнусная! Сучара! Представь, что я знаю о тебе все, все, все, а ты действуешь на нервы, пытаясь доказать и мне, и самому себе, что ты это не ты! Я профессионально ненавижу ложь и не выводи меня, тварь, из себя! Может, тебе в институте Сербского захотелось экспертизы на предмет раздвоения личности? Не про-хан-же, блядюга!.. Извините, гражданин Гуров, за вспышку, но ведь действительно не корректно в такой необыкновенной ситуации, как наша, предполагать, будто я не знаю о вас все. Тем более, речь в общем идет и пойдет дальше исключительно обо мне, и я не скрою от вас при большом шмоне моей души ни мыслишки! Малюсенькой даже мыслишки не скрою. И вы тоже будете знать обо мне так же, как я о вас, все. Все!
Для разрядки, так сказать, напряга, пожалуйста, анекдотик. Вернее, не анекдотик, а быль. Но быль до того невероятную, что она, паскудина, сама себя осознает вдруг легендарной и берет кликуху Анекдот, чтобы таким хитромудрым способом продлить на какое-то время свою жизнь. Да и само время, гражданин Гуров, само наше анекдотическое времечко недаром окрестили не столько вожди, сколько их плюгавые шестерки из поэтов и композиторов, временем легендарным.
Короче говоря, приводят к Буденному перебежчика. Белого. Так, мол, и так, Семен Михайлович, постиг я в мгновение ока происходящее, дошла до меня безысходность белого движения. Чуять начинаю за три версты красоту ваших кавалерийских идей, возьмите к себе воевать. Хорошо. Переодели, переобули, дали красавца-гнедого. Повоевал немного белый, но вдруг показалось ему, что снова постиг он в мгновенье ока происходящее и слинял к Деникину. Мужественно явился и говорит Самому: так, мол, и так, ошибся я. Буденный – полное говно, вокруг него мерзкий плебс, большей вони и совершенней лжи, чем советская власть, вообразить себе невозможно, и лучше уж, ваше превосходительство, смерть в наших безысходных рядах, чем торжество в смрадном каре обманутых маньяками плебеев. Простите великодушно. Время у нас смутное, возможен, согласитесь, поиск душой верного пути. Деникин не стал дискутировать на эту тему. Он отдал дважды перебежчика обратно Буденному. Белый стал втолковывать этой тупой усатой мандавше, что он не подлец, а человек ищущий, и наконец, в последней попытке спасти шкуру, брякнул что-то насчет раздвоения личности. Буденный вынимает саблю, пробует отточку клинка на коготище и врезает красно-белому по темечку. До самой жопы его расколол, а дальше тот сам рассыпался. «Мы – большевики, – говорит Буденный, – проблему раздвоения личности решаем по-своему: сабелькой!» Ну, вот, мы и успокоились малость, расслабились. Вы, очевидно, недоумеваете, почему я частенько пользуюсь феней – жаргоном блатным – и матюкаюсь. С блатными я одно время работал. Осуществлял секретнейшую акцию, идея которой принадлежала якобы самому Ленину. Я снова отвлекаюсь, но вам придется потерпеть. Вы первый человек, повторяю, на белом свете, который услышит многое из того, что я узнал за свою жестокую и проклятую жизнь. Грех было бы подохнуть и не выговориться. А поскольку я не писатель, и в голове моей каша, пардон, информации, то и выкладывать я ее буду безалаберно. С планом ни хуя не получится. План меня только раздергает, подчинит, а я этого ужасно не люблю.
Теки, теки, река воспоминаний, мы посидим на берегах твоих… Песня есть такая у урок. Терпите, гражданин Гуров. Матюкаюсь же я потому, что мат, русский мат, спасителен для меня лично в той зловонной камере, в которую попал наш могучий, свободный, великий и прочая и прочая язык. Загоняют его, беднягу, под нары кто попало: и пропагандисты из Цека, и вонючие газетчики, и поганые литераторы, и графоманы, и цензоры, и технократы гордые. Загоняют его в передовые статьи, в постановления, в протоколы допросов, в мертвые доклады на собраниях, съездах, митингах и конференциях, где он постепенно превращается в доходягу, потерявшего достоинство и здоровье, вышибают из него Дух! Но чувствую: не вышибут. Не вышибут!
Бывало, сижу я на партсобраниях, а партсобрание в НКВД или в КГБ это такой шабаш, гражданин Гуров, что с ума сойти можно от тоски и зловонья. Сижу я, значит, слушаю очередную мертвую чушь, а сам думаю, аплодируя Ягодам, Бериям, Ежовым и прочей шобле: «Сосали бы вы тухлый хуй у дохлого Троцкого, ебали бы вы свое говно вприсядку и шли бы вы со своей здравицей в честь вождя и учителя обратно в мамину пизду по самые уши… Ура-а-а!» Вот поэтому я матюкаюсь, и чувство языка таким наилучшим образом сам для себя спасаю. Но я для русского языка – полный мертвец. Жизни он от других, от свободных людей набирается, и нам их не переловить, хоть пройди мы с железным бреднем от Черного моря до Тихого океана…
На чем мы остановились?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135