Что-то удержало меня дать приказ прекратить это безобразие. Я отвернулся от женщин, стараясь не слышать ни голосов их, ни смеха, ни выкриков, в которых чувствовался назревавший по мере необходимого возрастания в душах общего стыда, взрыв веселого, спасительного хулиганства, и смотрел на похабные лица надзирателей. Я вглядывался в них, потом спросил, откуда сами они родом? Смоленский. Вятский. С Урала. Крестьяне? Крестьяне… Чего с земли снялись? Вы же не призывные.
В райком, сказывается, их вызвали и сказали, что охранять некому и поэтому они, как самые сознательные и трудолюбивые колхозники, должны взять винтовки в руки и идти на курсы надзирателей. Ну, а то, на что вы смотрите, интересно? – спрашиваю. За всех ответил главврач:
– Интересно с точки зрения, до чего могут пасть изменники, воры, шпионы и вообще все враги народа.
Идемте, говорю, в мужскую зону. Вызовите бригаду плотников. Снимите забор. Пусть совокупляются по-человечески. За демографический взрыв будете отвечать лично вы. Развели тут бордель! Колониалисты, фашисты, капиталисты и поме щики не позволяли себе измываться над первичными человеческими инстинктами. Вы же не только позволили, но и рыла свои осклабили. Доложу Берия! Всех перестреляю!
Приходим в мужскую зону. Помните, Понятьев, тот момент?. Помнит. Он все помнит, в отличие от вас, гражданин Гуров.. Двое зеков держали его на руках, прижимая к забору Я поначалу не понял, что безногий и безрукий обрубок с совершенно голым черепом – ваш папашка. Это ему принадлежал самый длинный хер. Папашка силился получить удовольствие Я подумал, что вид мужиков, отфавлявших нужду в бабах был не так унизителен, беспомощен, жалок, не так разрывал сердце, как вид суетившихся перед забором женщин неловко совершавших мужские телодвижения и, возможно ухарски воображавших себя в эти минуты сильными, страстными, горячими мужиками. Внешне во всяком случае извращение человеческой природы меньше чувствовалооь в зоне мужской, а не в женской…
Смотрите! Понятьев замотал головой, давая мне понять, что никакой ответственности за это извращение и принуждение к извращению его чудесная идея не несет и нести не может, ибо на ее знаменах, орошенных кровью рабочих и крестьян, не написано ничего такого, что обещало бы образование дырок в проклятом и бедном лазаретном заборе. Несерьезно. Но если оценивать способность идеи к самозащите, то талантливо. Сатана ведь хитер.
Когда два добрых зэка оторвали мычавшего обрубка от забора и опуетили его в брюки, я сообразил, что это – йонятьев~.. А зэки сами бросились и дыркам, наверно, по второму разу, но и их уже торопили пляшущие от нетерпбжа худые, бледные люди в больничных халатах. Изможденные, импотенты и старикашки смотрели на них в сторонке снисходительно и с некоторым превосходством, как временно или невсегда бросившие пить смотрят на соблазненных знакомым пороком. Четверо из их числа снова подхватили папашку и всунули в дыру непадавший член.
Боже мой, думал я, Понятьев! Объели-таки его! Но жив! Жив! Мало того – жив! Но и туда же лезет! Вот – порода! Вот – сила!
Что-то омерзительно-восхитительное было в вашем папашке, гражданин Гуров. Неужели молчит сейчас ваше сердце? Мое ведь и то тогда дрогнуло. А когда до меня дошло, что он от шоков потерял речь, я понял, что с него хватит. Узнав меня, он взмолился глазами: убей, Рука, убей!..
Но мы об этом уже говорили. Живи, Понятьев. Ты свиделся с сыном. Не буду сейчас мешать вашей встрече. Побудьте наедине. Поскольку, если повезет, если простят, мне тоже предстоит встреча и ответ перед Иваном Абрамычем, я пойду и сделаю кое-какие распоряжения относительно замета всех следов. Так что к приезду сюда ваших родственников, гражданин Гуров, все будет убрано, вынесено, прибрано и приведено в полный порядок. Вам останется разыграть обобранного богатея с сердечным приступом и успокоить всех, что на их век хватит еще у вас деньжат и антиквариата.
Если вы скажете «нет», то после моего представления вас вашей жене и внуку, в присутствии отца и приемной мамаши, я вас укокошу, а дом сожгу. Укокошу вас не я лично. Мне нельзя. У меня последний шанс и завтра – день рождения… Между прочим, к вам, кажется, рвутся Трофим и Трильби. Почуяли некий поворот судьбы. Почуяли, что не от вас, а от меня разит теперь мертвечиной… Рябов! Впусти тварей бедных!… Ишь ты! Ишь ты! Как папашку вашего обнюхали удивленно. Ласкайтесь. Повсхлипывайте. Есть над чем. И думайте. Думайте. Ровно через десять минут я приду за ответом.

67

Слушай меня, Рябов, внимательно. Если бы ты спросил меня, как я сейчас спрашивал Понятьева, иначе прожил бы я свою жизнь, если бы мне ее по волшебству возвратили и посадили обратно в детдомовский кандей с отмороженными навек яйцами, я бы не стал ничего отвечать. Я связал бы дежурного, оглушив его кулачиной, и это было бы мое последнее касательство до плоти человека. Я пробрался бы, закосив юродство, в уцелевший монастырь и молился бы ежеденно и еженощно за мой взбесившийся, изнасилованный, замордованный, страдающий, ослепленный и любимый народ. Я молился бы страстно за его исцеление и вознесение над обидой за насилие, сохранение достоинства и понимание смысла страдания, я молился бы, постясь, чтобы чище была моя молитва, за его душевные прозрения и сопротивление ожесточению… Я и теперь молюсь за все это.
Но я грязен, бесконечно грязен, я сознаю напрасность своих греховных мстительных усилий. Мне хочется по-детски, от слабости душевной, свалить вину на своего бессмертного приятеля графа Монте-Кристо, ибо зла натворил я намного больше, чем добра, и жизни во мне осталось так мало, что думается сейчас:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135