— Приготовить тебе трубку? — спросила она.
Когда я открыл глаза, лампа была зажжена. Сдвинув брови, она склонилась над огнем, вертя в пальцах иглу, чтобы подогреть шарик опиума; свет лампы превращал ее кожу в темный янтарь.
— Пайл все еще не курит? — спросил я ее.
— Нет.
— Ты его заставь, а то он к тебе не вернется.
У них была примета, что любовник, который курит, непременно вернется, даже из Франции. Курение опиума истощало мужскую силу, но они предпочитали верного любовника страстному. Фуонг разминала шарик горячей мастики на выпуклом краю чашечки, и я почувствовал запах опиума. Нет на свете другого такого запаха. На будильнике возле кровати стрелки показывали двадцать минут первого, но тревога моя уже улеглась. Образ Пайла уходил все дальше. Лампа освещала лицо Фуонг, когда она готовила мне длинную трубку, склонившись над ней заботливо, как над ребенком.
Я люблю свою трубку — более двух футов прямого бамбука, оправленного по концам слоновой костью. На расстоянии одной трети от края в трубку вделана чашечка, формой похожая на перевернутый колокольчик; ее выпуклая поверхность отполирована частым разминанием опиума и потемнела. Легко изогнув кисть, Фуонг погрузила иглу в крошечное отверстие, оставила там шарик опиума и поднесла чашечку к огню, держа неподвижно трубку. Бусинка опиума тихонько пузырилась, когда я втягивал дым из трубки. Опытный курильщик может выкурить целую трубку разом, но мне приходилось затягиваться несколько раз. Я откинулся назад, подложив под шею кожаную подушку, пока Фуонг готовила мне вторую трубку.
— Все ясно, как день. Пайл знает, что перед сном я выкуриваю несколько трубок, и не хочет меня беспокоить. Он придет утром.
Игла снова погрузилась в отверстие, и я взял у Фуонг вторую трубку. Выкурив ее, я сказал:
— Нечего волноваться. Не о чем беспокоиться. — Я отхлебнул чаю и положил руку на сгиб ее руки. — Хорошо, что у меня оставалось хоть это, когда ты от меня ушла. На улице д'Ормэ хорошая курильня. Сколько шуму поднимаем мы, европейцы, из-за всякой ерунды. Зря ты живешь с человеком, который не курит, Фуонг.
— Но он на мне женится. Теперь уже скоро.
— Тогда, конечно, другое дело.
— Приготовить тебе еще одну трубку?
— Да.
Интересно, останется она со мной, если Пайл так и не придет? Но я знал, что, когда я выкурю четыре трубки, Фуонг мне больше не будет нужна. Конечно, приятно чувствовать ее бедро рядом со своим, — она всегда спит на спине, — и, проснувшись утром, встретить новый день с трубкой, а не с самим собой.
— Пайл сегодня уже не придет, — сказал я. — Оставайся здесь, Фуонг.
Она протянула мне трубку и покачала головой. Когда я вдохнул опиум, мне стало безразлично, останется она или уйдет.
— Почему Пайла нет? — спросила Фуонг.
— Откуда я знаю?
— Он пошел к генералу Тхе?
— Понятия не имею.
— Он сказал, что если не сможет с тобой поужинать, то придет сюда.
— Не беспокойся. Он придет. Приготовь мне еще одну трубку.
Когда она склонилась над огнем, я вспомнил стихи Бодлера: «Мое дитя, сестра моя…» Как там дальше?
Aimer a loisir Aimer et mourir Au payx qui te ressembler.
[Любить в тиши.
Любить и умереть В стране, похожей на тебя (фр.)]
Там, у набережной, спали корабли, «dont l'humeur est vagabonde» note 4. Я подумал, что если вдохнуть запах ее кожи, то к нему будет примешиваться легкий аромат опиума, а ее золотистый оттенок похож на огонек светильника. Лотосы на ее одежде цветут вдоль каналов на Севере, и сама Фуонг здешняя, как травы, которые здесь растут, а я никогда не стремился к себе на родину.
— Хотел бы я быть Пайлом, — произнес я вслух, но боль уже притупилась и стала терпимой; опиум сделал свое дело. Кто-то постучал в дверь.
— Вот и Пайл! — воскликнула она.
— Нет. Это не его стук.
Кто-то снова постучал, уже с нетерпением. Она быстро встала, задев желтое дерево, и оно снова осыпало своими лепестками мою машинку. Дверь отворилась.
— Мсье Фулэр, — резко позвал чей-то голос.
— Да, я Фаулер, — отозвался я, и не подумав встать из-за какого-то полицейского: даже не поднимая головы, я мог видеть его короткие штаны защитного цвета.
Он объяснил на почти непонятном французском наречии, на котором говорят во Вьетнаме, что меня ждут в охранке — немедленно, тотчас же, сию минуту.
— Во французской охранке или вашей?
— Во французской. — В его устах это прозвучало «Франсунг».
— Зачем?
Он не знал: ему приказали меня доставить, вот и все.
— Toi aussi note 5, — сказал он Фуонг.
— Говорите «вы», когда разговариваете с дамой, — сказал я ему. — Откуда известно, что она здесь?
Он только повторил, что таков приказ.
— Я приду утром.
— Sur le chung note 6, — произнес этот подтянутый, упрямый человечек.
Спорить было бесполезно — поэтому я встал, надел ботинки и галстук. В здешних краях последнее слово всегда остается за полицией: она может аннулировать ваш пропуск, запретить посещение пресс-конференций и, наконец, если захочет, отказать вам в разрешении на выезд. Все это были законные меры, но законность не так уж соблюдалась в стране, где идет война. Я знал человека, у которого внезапно самым непонятным образом пропал повар, — следы его вели в местную охранку, однако полицейские заверили моего знакомого, будто повар был допрошен и отпущен на все четыре стороны. Семья так больше никогда его и не видела. Может, он ушел к коммунистам или завербовался в одну из наемных армий, которые расплодились вокруг Сайгона — армию хоа-хао, каодаистов или генерала Тхе. Может, он и сейчас сидит во французской тюрьме; может, ведет беспечальную жизнь в китайском предместье — Шолоне, торгуя девочками. А может, он умер от разрыва сердца во время допроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10