— Я думаю, мы можем устроить «мешок со взрывом».
Она добилась своего. «Мешок со взрывом» его заинтриговал. Она видела, как блеснули его глаза на маячившем сверху перевернутом лице.
Сможет ли она это устроить? И хочет ли? Вот в чем дело. Имелось множество серьезных причин вообще не начинать. Во-первых, в последний раз, когда она играла в эту игру, четверо были ранены, в том числе и она сама.
— Хотя прямо сейчас я не могу, у меня есть дела. Мои овцы...
— Кто сейчас заботится о ваших овцах?
— Мой сосед. Хотя утром перед отъездом я все переделала, даже хлеб испекла. Я пеку хлеб для всех соседей...
— Мой повар испечет его.
— На полдеревни...
— У нас много новых печей.
— И кошка...
— Тот, кто приглядывает за овцами, мог бы...
— Я делаю много других вещей...
— Составьте список.
— Некоторые из этих дел могу сделать только я, — упорно настаивала она.
— Незаменимых людей нет, Эмма, — презрительно скривив рот, назидательно заметил виконт.
«Эмма». Итак, теперь они были на равных. Обращались друг к другу запросто, по имени.
— Составьте список, — повторил он. — Сколько времени отнимет этот, как его? «Мешок с...» С чем?
— С хлопушкой. «Мешок с хлопушкой» для статуэтки.
«Да, — подумала Эмма, — что может быть хуже пули?
Если он продержит меня в таком положении еще минуту, я просто не выдержу».
— А серьги мы попробуем получить иным способом. Кстати, что ваш дядя любит? Искусство? Биржевые игры? Азартные игры?
— Азартные игры — точно. И искусство, позор на его трусливую задницу. Я думаю, статуэтку он присвоил себе именно из любви к этим двум вещам. — Виконт довольно засмеялся. — Так сколько времени это займет?
Вопрос напомнил о том, о чем она вспоминать не любила. Эмма думала, что этого больше никогда в ее жизни не будет. Стрельба, друзья в тюрьме, возвращение домой, куда она совсем не рвалась. Возвращение, отравленное чувством вины и безысходности, и двенадцать лет медленного умирания. Но ни о чем этом говорить она не стала.
— Чтобы спланировать игру, — начала она перечислять действия, приманить вашего дядю, вовлечь его по уши, заставить его принести статуэтку... — Она мысленно прибавила время, необходимое, чтобы избавиться от этого стула, от этого номера, от этой ошибки, от Стюарта, наконец, и заключила: — Две недели.
— Две недели! — Он был в восторге. — Великолепно! Возможно, в течение этого времени у вас даже будет возможность навестить ваших овец. Я оплачу железнодорожный билет.
Эмма заморгала, пораженная этим приступом щедрости, вызванным к жизни, как видно, оптимистическими ожиданиями или являвшимся следствием врожденного деспотизма.
— Вероятно, такой возможности не представится, но все равно спасибо. Так, может быть, вы меня развяжете? Я ужасно устала от этого.
— И я принимаю все решения, — сказал он. — Я — главный.
Вначале она не поняла, что он имеет в виду. Естественно, из них двоих, находящихся в номере, главный — он. О ней вообще речь не идет: она связанная лежит на полу. Потом она поняла: это он насчет мошеннической аферы с дядей. Стюарт боялся, как бы он сам не оказался жертвой, заодно с дядюшкой.
В самом деле, его сиятельство подчиняется требованиям закона, не так ли? Когда человек так беззастенчиво использует закон и положение в обществе в собственных интересах, как тот, что находился перед ней, для него было бы большим искушением выйти за рамки этого закона. Очень важно, чтобы этот человек понял, что, как только они начнут игру, возникнут такие ситуации, когда только один из них будет знать, как выйти сухим из воды, и этим человеком, конечно же, является не тот, который стоит тут над ней и вещает о том, что он — главный.
«Ах, Стюарт, какой ты душка», — веселясь от души, подумала Эмма.
Если он позволит ей верховодить в игре, то они неизбежно поменяются местами. При всей его власти и при всех деньгах Стюарт был полнейшим невеждой в том, что касалось искусства мелкого мошенничества, не говоря уж об искусстве мошенничества крупного. Он скорее пешка в ее игре, чем какая-то значимая фигура. Даже не так: он скорее походил на мишень, чем на стрелка. Он сам говорил о тех неимоверных усилиях, которые прилагал, чтобы «сохранить лицо», добиваясь вполне законных ссуд, в то время как она, разряженная в пух и прах, с видом эдакой столичной штучки, которой никогда не была, легко «раздевала» людей и богаче, и прозорливее его. Пусть не самостоятельно, пусть вместе с кем-то, но она умеет это делать. Умела, когда была моложе. И все это удавалось лишь потому, что ее жертвы были чуть-чуть не вполне честными, не вполне разборчивыми в средствах. А что до Стюарта, то свою неразборчивость в средствах он наглядно продемонстрировал перед ней, лежащей на полу привязанной к стулу. Разве не так?
Она могла бы запросто обмануть его. Она могла бы изменить направление силы — изменение было бы вполне естественным, как только Стюарт Эйсгарт стал бы ее «партнером». Она могла бы «поиметь» их обоих: племянника и дядю. Нет, совсем не факт, что она так и поступит. У этого человека и так длинный список «измен». Хватит на всю жизнь. Но она могла бы. Если бы захотела. В этом они были схожи с виконтом. Его угрозы, его страшные глаза — все это было лишь попыткой ее запугать. Она видела, что он не собирался воплощать свои угрозы в жизнь. Как и она. Но возможности у них были, и эти возможности определяли ситуацию. Чтобы оставить его в дураках, ей бы потребовалось чуть больше времени, чем на его дядю.
«Эмма, что ты делаешь?» — прозвучало у нее в голове. Этот путь ведет в тупик. Не в тупик, в ад. Это путь саморазрушения.
И все же, снявши голову, по волосам не плачут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116