Он тряс головой - из клубящихся субстанций возникала тревожная Лидочка. Поправляла на нем одеяло, заставляла его глотать таблетки. Подносила к его рту шланг с кислородом, пахнущий апельсинами и легкими Лидочкиными духами.
В холле уже выключили телевизор. Он говорил долго о событиях в мире, о бело-пестрой породе коров, об МГД-генераторах и люминофорах.
Надвигалась ночь.
Петров уснул.
У его кровати сидела Софья. На одеяле лежала ее рука, ногти с перламутровым маникюром казались жестяными.
Петров вдруг увидел себя на лугу летом, в трусах с лампасами и больничном халате. С неба летели белые курицы с красными гребешками. Громкое хлопанье крыльев было как хохот.
Петров проснулся.
Лидочка сидела на табурете между стеной и его кроватью. У ее ног на полу стояла настольная лампа.
- Как вы себя чувствуете? - спросила Лидочка шепотом.
- Как молодой леопард.
- Правда?
- Правда, правда.
- Тогда я пойду разложу таблетки на утро.
- Хочешь апельсин?
- Не-е. - Лидочка потрясла головой. - Мы пропахли ими насквозь. - Она поднесла руку к лицу Петрова. - Чувствуете? - Потом она положила руку ему на лоб. Потом неслышно ушла.
Петров снова оказался на лугу, на медовой поляне, похожей на озеро. Только там уже было холодно. На песчаном мысу возле леса стояла избушка, усыпанная темными листьями поздней осени.
Избушка присела, когда Петров подошел. Он легонько взопрыгнул на широкую лаву. А двери избушки были открыты.
Избушка оказалась просторной, и это не удивило его. Посредине стоял деревянный темный и очень тяжелый стол, нагруженный яблоками, грушами, брюквой, морковью, капустой и луком. На деревянные блюда был насыпан горох и шиповник. И апельсины лежали всюду.
У стола сидела Зина в сине-зеленом платье с черными, возникавшими в глубине глубин тенями. В лице ее скорбном скопилось что-то от Софьи, от Лидии Алексеевны и от тех женщин, которых Петров не встретил, но мог встретить, и полюбить мог бы, и от тех других, которые могли бы полюбить его, но он им не встретился.
Он мог к столу сесть, чувствовал - может. Даже съесть что-нибудь мог. Чувствовал - вкусно. И на лавку с подголовником дубовую - дуб как почерневшая бронза - мог лечь и уснуть со сновидениями, от которых щиплет в носу, как от газированной воды. Чувствовал - допустимо. Но не смог пошел к двери и открыл ее.
Не было ничего. Даже холода.
И трудно было дышать.
"Где лес? Нет леса!" - Петров увидел себя на площадке того немецкого дома. Осколки кафеля хрустели под ногами. Дверь была открыта в небо. Но неба не было. За порогом, куда ему предстояло шагнуть, все было мертвым и черным. Мертвыми были сады, мертвой была весна. Все было деформировано, сдвинуто, безвоздушно. Мертвыми были лепестки вишен у его ног. Как слюдяные бабочки. Волны реки не двигались.
И нечем стало дышать.
"Оглянись", - услышал он голос Волка, а может быть, Кочегара...
Он оглянулся, повернув голову медленно, как бы сламывая ослюденевшие позвонки.
И не было ни стола, ни лавки дубовой, ни самой избушки - было поле аэродрома. За барьером из крашеных труб стояла Люба. Она вздымалась на цыпочки, тянула к нему загорелую руку. И тоска в ее глазах была такой горестной, такой печально живой: в этот час она жалела его и нуждалась в нем - без него она была одна в целом свете. Это был момент истины, и, может, единственный в странной жизни Петрова. Да еще солдатские сны...
Люба махала ему рукой.
Прислонившись к березам, стояли понуро Каюков и Лисичкин.
"Откуда на взлетном поле березы?"
Кровь стучала в висках, словно голова его сделалась для кого-то литаврами. Сквозь этот грохот и удушающее гудение Петров расслышал отчаянный крик, далекий и слабый:
- Александр Иванович! Родненький!
Крик этот бился в его голове, и вокруг него, и отражался от деформированного пространства за дверью.
- Александр Иванович! Ну что ж вы не дышите?
Крик этот, наверное, стронул что-то в природе. Петров почувствовал едва различимый запах апельсинов и еще другой, чего-то ласкового и теплого.
- Ну вздохните. Вздохните...
Эти слабые запахи заставили Петрова отступить от порога и втянуть в себя воздух, разреженный, похожий на пузыри. Вздох был болезнен.
Люба в белом платье с красным пояском приближалась к нему. Приникала к нему лицом.
Крик бился уже возле уха.
- Александр Иванович, родненький, золотой. Ну вздохните же. Вздохните. Ну еще...
Петров вобрал в себя душного, словно пена, воздуху.
И открыл глаза.
Лидочка почти лежала на нем. Из ее глаз обильно лились слезы. Она держала возле его рта наконечник кислородного шланга. Кислород срывал с ее пальцев запах апельсинов и легких недорогих духов.
- Петров, миленький, Александр Иванович, родненький, - причитала Лидочка. - Что это вы вздумали не дышать? Вы возьмите-ка себя в руки.
Больные на других кроватях сидели: даже те, которым нельзя было сидеть, сидели, чтобы хоть так помочь Лидочке - ее великой любви и ее заботе спасения.
И это спасение снизошло на них всех.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64