Звездочка впилась ей в верхнюю губу.
Она была в обмороке.
Сначала Васька согнал с нее мух. Соскреб муравьев пучком травы. Потом поправил на ней одежду. Вынул кляп. И лишь тогда, развязав ремни, отнес в тень и положил так, чтобы ее голова покоилась на выпирающем из земли корне.
Пока они землянки креслами обставляли, фарфоровыми умывальниками, какие-то немцы прошли этим кряжем.
Васька вернулся к своим парням.
- Идите, - сказал. - Доложите генералу, что тут произошло, да негромко. Ну и, естественно, ни гугу. Ты, Микола, не мешкая, сюда с нашим доктором. А ты... - Васька посмотрел на молоденького солдатика, и не воевавшего-то, только что с пополнением прибывшего.
- Могила, - прошептал солдатик. - Я онемел. Я ничего не видел. - Его отвисшие губы были какими-то голубыми.
- Ну, ну. Но ты хоть до вечера потерпи, не трепись.
Зал "Метрополя" больше чем на две трети был заполнен военными. Все шумели, вспоминали фронт, чертили вилками и ногтями стратегию на крахмальных скатертях, выпивали за погибших товарищей, пытались петь на три голоса. Некоторые сидели, уйдя в себя, в какой-то свой неотторгнутый страх или в какую-то свою грезу.
Юна и Васька присаживались к столу на минутку и, выпив за здоровье молодых, прокричав: "Совет да любовь! Горько!", на что Георгий и Вера с большой готовностью откликались, снова шли танцевать.
...Майку-разведчицу демобилизовали. С горы ее унесли в медсанбат располагался он тут же, в километре от сборов. Оттуда и демобилизовали. Ходили слухи, что ее отделение избило кого-то до полусмерти, кого-то, кто говорил: "Вот оно - своим не давала, так немцы попользовались"...
- Давай танцевать по старинке, без этой прискочки. И попробуй не думать о фронте. Хотя это трудно. - Юна взяла Васькину правую руку Васька ее за талию обнял. - Пойдем медленно, через такт.
Одиноко сидящий полковник поманил их, и, когда они подошли, он сказал:
- Вольно. - Встал, опираясь на спинку стула. - Братцы, тихо. Мы в окружении. - Он обвел взглядом зал. - Кольцо все сужается. Уже нечем дышать. - Он рванул ворот, пуговицы отлетели. - Идти некуда...
Быстро подошла, почти подбежала, официантка - на виске шрам, прикрытый прядью волос.
- Товарищ полковник, Иван Николаевич, все прошло. Все уже честь по чести.
- Все равно - идти некуда. - Полковник упал на стул, будто его сбили с ног.
- Это мой однополчанин, - сказала официантка, признав в Юне и Ваське солдат. - Как получит пенсию, так и приходит. Мы с ним загуляем после работы.
Юне вдруг танцевать расхотелось.
А за столиком молодой муж, моряк Георгий, наседал на свою молодую жену, красавицу Веру, укорял ее - мол, почему она никогда свидетеля Ваську не приглашала на их вечеринки.
- Не приглашала и приглашать не буду, - говорила ему Вера. - Он один у меня, Вася-то, один. А вы все чины. Чины... Твой дружок Селезенкин попытается его по стойке "смирно" поставить. А Вася, думаешь, что? Он твоего Селезенкина на буфет забросит. Забросишь, Вася? А Селезенкин оттуда, с буфета, пальбу откроет. Нет, Гоша. Давай споем лучше. "Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты..." Или "Землянку". Давайте "Землянку".
Вернувшись домой к Вере, они еще выпили. Васька вызвался проводить Юну в гостиницу.
Во дворе покурили.
- Пошли к тебе. Какого черта мне в гостинице делать? - Юна швырнула окурок в поленницу. - Тошно там. Как будто меня при кораблекрушении на чужой берег выбросило. Вокруг люди добрые - душа нараспашку, только я ни их обычаев, ни их языка, ни их намеков не понимаю. И жду, жду, когда за мной корабль придет. Ну пусть не корабль, пусть просто лодка. С парусом. Почему-то хочется с парусом.
Иногда Васька ходил на танцы в Мраморный зал и в Дом учителя. Какие-то помятые жизнью, но модные - в перелицованном - специалисты танцевали с закатыванием глаз и отведением мизинца падекатры, падепатинеры. Мощная популяция невежд и не желающих балета демократов, жаждущих вульгарного: не просто танцев-шманцев-обжиманцев, но и возможности "завесть" знакомство, а впоследствии, бог даст, жениться, что при падекатрах невозможно, - громоздилась вдоль стен, как некий старорежимный сыромятный народ, пришедший по билетам культурному веселью поучиться; когда же с досады - мол, черт с ними, харями, пусть ляжками трясут, а то еще ходить перестанут в "зало", урон пойдет - давали румбу, танго или фокстрот, то со счастливым стоном, дождавшись, от всех стен отделялась и в тысячу ног выкатывала на паркет толпа - живые люди с живыми глазами, что так естественно.
И еще танцевали линду. В тот угол зала, где начинали "линдачить", бросались распорядители и скручивали, и выводили, и вышибали. Линду танцевали на ярмарках, народных гуляниях в парках, на площадях и на Дворцовой площади. Танцевали в такт, в лад - всем народом.
На танцах Ваське не везло. Девчонки с ним жеманились, старались говорить красиво. Он и не подозревал, что возбуждает в девах чувство прекрасного, ему казалось, что он должен был бы возбуждать другие рефлексы, но природе виднее. Еще в школе девчонки выбрали Ваську, грубого, ломового, себе как бы в подружки - осуществлять дипломатию полов. Когда случалась с какой-нибудь дурехой беда, какая приходит, если занятые трудом и профсоюзами мамаши забывают им вовремя раскрыть особенности девчачьего организма, подружки вытаращив глаза мчались отыскивать Ваську, чтобы он дал по шее дежурным, которые пытаются выволочь из-за парты бедняжечку Шуру Нюрину. А у нее: "Шу-шу-шу - понимаешь? А они же не понимают. Дураки окаянные". Приходилось Ваське идти в класс, проводить разъяснительную работу с дежурными. Глядя на пунцовую от стыда Шуру Нюрину, дежурные бормотали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50