Васька танцевал с Юной в лад, и ничто не сковывало его: ни искусственный грузный мрамор колонн, ни обилие крашеной лепнины и позолоты, ни женщины в черно-бурых лисах и блестящем шелке - кто-то сказал, проходя: "Этих накладывают в платья ложками". Было много военных. Было что-то грешное, но дозволенное.
Здесь все было откровенно: и желание обладать, и желание отдаться. И еда здесь была занятием сытых.
И Ваське вдруг показалось, что его пригласили на пир победителей, и ему это нравилось. Но, как бы защищая его от похабщины и самодовольства, обнаженные плечи женщин, их жирные спины и поднятые чуть ли не до подбородка бюсты преобразовались в видение страшное, которому Васька никогда не давал всплывать из глубин, он всегда взбаламучивал воды памяти, но, видимо, они загустели сейчас, зацвели, источая гнилостный запах.
Васька сильнее пошел ногами, и правой, и левой, и с поворотами. Но душа его уже была там, в том лесу.
Сразу, еще подписи под актом о капитуляции не просохли, разведчиков, чтобы, наверное, усмирить их раж, собрали на всеармейские сборы: и армейский разведбатальон, и разведроту мотострелкового полка, и разведвзводы танковых бригад и отдельного полка тяжелых танков прорыва.
Место сборов определили в лесу на берегу озера: сушь, песок, сосны курорт! На каждый взвод по землянке, и в каждой свое убранство. В Васькиной, например, нары были застланы коврами, у торцовой стены стояло пианино красного дерева, а при входе, в тамбуре, с двух сторон зеркала-трюмо. Потолок затянут американским парашютным шелком. Васька отбил американцев-парашютистов у немецкой роты. Но они уже были мертвыми. Парашюты срезали, свернули и запихали в рундуки транспортера, словно предчувствуя такую вот надобность, парашютистов похоронили как подобает, под троекратный салют.
После отрытая и устройства землянок был проведен общий смотр. Начальник разведки армии, корпусные начальники разведок и командиры разведподразделений прошлись по землянкам. И как только они - хмурые, а непосредственные командиры пунцовые - выходили наружу, из землянок тут же выносилось роскошное барахло, как-то увязанное солдатами с понятием новой жизни.
Потом разведчиков построили, и генерал с синими пороховыми отметинами - "пороховой оспой" - на лице сказал, шевельнув ногой бархатную с золотыми кистями подушку: "Мерзость".
"...Некоторые неправильно понимают пафос нашей победы и роль советского солдата в центре Европы".
На горе раздались выстрелы. И крик...
Генерал оборвал речь. А Васька уже бежал в гору, проламываясь сквозь кусты и подлесок. За Васькой шло его отделение.
Микола успел заскочить в землянку и теперь передавал автоматы. Ваське сунули ППШ, жирный от смазки, от нового рожкового ППС Васька отказался, выдержав командирский разнос и угрозу снять с него лычки.
С горы было видно, как колышется, волнуется внизу построение. Командиры держали его, полагая, что хватит ушедшего в гору Васькиного отделения.
Генерал уже говорил. И солдаты получали свое и их командиры тоже.
Из кустов прямо на Ваську выскочил молоденький солдат с глазами, как смятые консервные банки, с широко открытым онемелым ртом. Васька схватил его за ворот у самого горла - тряхнул.
- Майка! - Солдатик брызнул ресницами. - Сержант Незавидова. Меня ротный послал. Она в лес отпросилась цветов пособирать... - Вдруг солдатик сложился в пояснице, упал на колени - его вырвало. Тяжело дыша, шлепая отвисшими губами, солдатик проскулил: - Привязанная. По ней мухи ползают.
Васька уже все понял.
- Здесь побудьте, - сказал он своим. - Не надо всем. Я крикну.
Его парни все поняли. Смотрели в землю, лица их в неспокойных бликах отливали зеленым.
Стараясь не шуметь, Васька вошел в кусты, машинально отметил гроздья белых цветов с мыльным запахом.
Сосны остались внизу у озера - здесь царила листва. Буковый лес цвел. Погода стояла жаркая, но земля еще не просохла, и, как во всяком лиственном лесу, сквозь ароматы цветения пробивался устойчивый запах прели. Лес был, собственно, тот же Бранденбургский, который юго-восточнее Берлина прочесывал Васькин полк с целью ликвидировать большую группировку немецких войск, пытавшихся уйти на запад. То ли из-за погоды, в апреле дожди шли, то ли от века тот край леса был сырым и душным. И соответствовал он порожденной страхом надежде уйти от себя, от последнего боя и от возмездия - к заокеанскому противнику, не обремененному пудовым весом горсточки пепла и оттого, может быть, более милосердному. Немецкие солдаты в серо-зеленой своей амуниции казались пнями и кочками того леса. Темный был лес. Без подлеска. Высоченные заплесневелые стволы без сучка, лишь на самой верхушке плотные пучки ветвей. Бороды мха, сорванные артиллерией, гранатами, фаустпатронами, мотались между стволами, как летучие мыши. Пули рвали кожу и тело деревьев. И было досадно, что другие части входят в Берлин.
Здесь же над озером, у разделенного железными дорогами, автобанами и любовью к названиям грюнвальда, было, наверное, самое майское ландышевое урочище - может быть, его душа или его ладони.
За цветущими кустами лещины полянка высветилась, такая жаркая, будто солнце остановилось над нею.
Майка-разведчица, тайная любовь и открытая гордость разведбатальона, была привязана к поваленному бурей дереву. Руки и ноги ее были связаны под темно-зеленым стволом ремнями. А на пряжках-то - "Готт мит унс". Впрочем, бога нет на войне. Нет на войне и черта - все дела человеческие.
Гимнастерка у Майки была разорвана на груди и рубашка разорвана. В рот ей затолкали ее же туго свернутую пилотку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50