— Разве не приятно, что лицо гладкое?— Оно у тебя какое-то не внушающее доверия.— Разглядывала меня, значит? Как нехорошо.— Да, — кивнула Комако и вдруг громко расхохоталась, ее руки, державшие пальцы Симамуры, невольно сжались. — Я спряталась в стенной шкаф, горничная даже и не заметила.— Когда?.. И долго ты там пряталась?— Да нет, только когда горничная угли приносила.Она никак не могла успокоиться и все смеялась, вспоминая, должно быть, эту свою проделку, но вдруг покраснела до мочек ушей и, желая скрыть смущение, начала тянуть одеяло, взявшись за его край.— Вставай! Ну встань, пожалуйста!— Холодно! — Симамура вцепился в одеяло. — А в гостинице уже поднялись?— Не знаю, я задами шла.— Задами?— Ага, от криптомериевой рощи прямо сюда вскарабкалась.— Разве там есть дорога?— Дороги нет, но зато близко.Симамура удивленно взглянул на нее.— В гостинице никто и не знает, что я здесь. Разве что на кухне слышали, как я проходила. Парадная дверь-то, наверно, еще закрыта.— Ты так рано встаешь?— Сегодня долго уснуть не могла.— А ночью дождь был…— Да? То-то листья камыша совсем мокрые. Ладно, пойду домой, а ты спи.— Нет, нет, я уже встаю! — Не выпуская руку Комако, Симамура быстро вскочил.Он тут же подошел к окну и глянул вниз, туда, где, по ее словам, она шла сюда. Холм от криптомериевой рощи и до середины склона утопал в густых зарослях кустарника. Прямо под окном в огороде росли овощи, самые обыкновенные — редька, батат, лук. Освещенные утренним солнцем, они удивили Симамуру разнообразием оттенков своей зелени. Раньше он этого не замечал.На галерее, идущей в баню, стоял служащий и кидал в пруд красным карпам корм.— Плохо они стали есть, наверно от того, что похолодало, — сказал служащий Симамуре и немного постоял еще, наблюдая, как корм — растертые в порошок сушеные личинки — плавает на поверхности воды.Когда Симамура вернулся после купания, Комако сидела в строгой позе.— В такой тишине шитьем хорошо заниматься.Комната была только что прибрана. Осеннее солнце насквозь пропитало немного потертые татами.— А ты умеешь шить?— Как тебе не стыдно спрашивать! Мне больше всех доставалось в семье, больше, чем всем сестрам и братьям. Когда я подрастала, наша семья, должно быть, переживала самую трудную пору, — словно про себя сказала она и вдруг оживилась. — Знаешь, какое лицо было у горничной, когда она меня увидела? Уж так она удивилась! Когда же, говорит, ты, Ко-тян, пришла?.. А я молчу, не знаю, что сказать. Но не могла же я снова прятаться в стенной шкаф… Не спалось мне сегодня, думала, встану пораньше и сразу вымою голову. Просохнут волосы, пойду причесываться. Меня ведь сегодня на дневной банкет пригласили, боюсь, теперь не успею. У вас в гостинице вечером тоже банкет будет. Меня сюда и вчера приглашали, да слишком поздно — я уже дала согласие быть на том банкете. Так что в гостиницу я не смогу прийти. Суббота сегодня, я буду очень занята и, наверно, уже не выберусь к тебе.Однако Комако, кажется, вовсе не собиралась уходить.Она сказала, что не будет мыть голову, и повела Симамуру на задний двор. У галереи, там, откуда Комако пробралась в гостиницу, стояли ее мокрые гэта с положенными на них таби Таби — японские матерчатые носки.

.Симамуре показалось, что ему не пройти через заросли кустарника, где карабкалась Комако, и он пошел вниз вдоль огородов. Внизу шумела река. Берег здесь кончался крутым обрывом. В густой кроне каштана раздавались детские голоса. В траве под ногами валялись неочищенные колючие плоды. Комако наступала на шершавую скорлупу, она лопалась, и каштаны вылезали наружу. Они были еще мелкие.На противоположном берегу крутой склон горы весь зарос мискантом. Мискант, волнуясь, ослепительно сиял серебром, и это слепившее глаза сияние казалось чем-то эфемерным, какой-то прозрачной пустотой, парившей в воздухе.— Пойдем вон туда? Там, кажется, могила твоего жениха…Комако выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Симамуре и вдруг швырнула ему в лицо горсть каштанов.— Ты что, издеваешься надо мной?!Симамура не успел отклониться. Каштаны попали ему в лицо. Было больно.— С какой это стати ты пойдешь на его могилу?— Ну что ты так злишься?— Все это было для меня очень серьезно. Не то, что ты. Ты ведь живешь в беспечной праздности!— Ничего подобного, я вовсе не живу в беспечной праздности чувств… — бессильно проговорил Симамура.— Тогда почему говоришь — жених? Разве я не объясняла тебе, что он не был моим женихом? Позабыл небось.Нет, Симамура не забыл.Симамура помнил, как она сказала:— Хорошо, скажу яснее. Наверно, было такое время, когда учительница мечтала женить сына на мне. Но она ни слова об этом не сказала, про себя мечтала, а мы с ним лишь догадывались об ее желании. Но между нами никогда ничего не было. Вот и все.И когда жизнь этого человека была в опасности, Комако осталась у Симамуры ночевать и сказала:— Я поступаю так, как хочу, и умирающий не может мне запретить.Еще бы ему не помнить! Этот Юкио умирал в тот самый момент, когда Комако провожала Симамуру на станцию. И тогда примчалась Йоко и сказала, что больному плохо, но Комако не пошла и, кажется, так и не попрощалась с умирающим.Комако упорно избегала разговоров о Юкио. Пусть он и не был ее женихом, но если она, как говорят, пошла в гейши только ради того, чтобы заработать денег на его лечение, значит, отношения их были серьезными.Комако на какое-то мгновение оставалась в полном недоумении, почему Симамура не рассердился, потом, как надломленная, бросилась ему на шею.— О, какой ты все же искренний! Тебе очень горько, да?— Дети на нас смотрят, с каштана…— Не понимаю я тебя… Вы, токийцы, все ужасно сложные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36