Вообще печатное слово никогда не имело влияния на Степана Ковича; он был одним из тех людей, которые не могут ни ясно видеть, ни по-настоящему чувствовать то, о чем читают, и которые знают и признают только то, что можно пощупать и что связано с их непосредственными личными стремлениями и интересами.
Нет, видимо, воспоминания о бабьих россказнях и прочитанные брошюры – это не то, что ему необходимо, не то, что делает человека страшным и смелым, что губит низших и более слабых, а смелых и наглых – возвышает и обогащает. Нет, тут нужны другие, более сильные средства.
И опять он злится на себя за то, что должен вот так, искусственно разжигать свой гнев и науськивать себя на еврея, и снова сравнивает себя с другими усташами – не в свою пользу. Ловя момент этого раздражения против самого себя, он вдруг злобно сказал:
– Слушай, ты! Золото и деньги выкладывай сейчас же, без разговоров, а не то…
Он говорил, вслушиваясь в свои слова, точно они доносятся откуда-то издалека; каждое слово казалось ему чересчур растянутым, как слово из обычной речи, а не из отрывистого, безапелляционного приказа. Он говорил, а сам думал о том, как бы произнес это кто-нибудь из молодых, настоящих усташей, и видел, что в конце фразы, после слов «а не то…», за которыми надлежало бы следовать суровой угрозе пытками или и тем и другим, зияет пустота. «А не то…» Что «а не то…»? Ничего. Бессильное стремление быть могущественным и страшным и благодаря этому приобретать, обладать и наслаждаться и быть кем-то и чем-то и в то же время – страх перед всем этим, замешательство и растерянность, желание, чтобы ничего этого не было: ни его стремления, ни «жида» перед ним, ни его самого; желание быть другим человеком, совсем в другом месте, не знающим, что существуют такие вещи, такие дела и такие места.
А теперь, раз уж он выложил свое требование и угрозу, теперь он должен начать действовать, и притом действовать хладнокровно, резко, обдуманно. А он не может. Да и как тут действовать, когда эти противоречивые мысли связывают по рукам и ногам, тянут в разные стороны! От сознания своего бессилия он готов был заплакать, убежать, убить. А Менто он ненавидел теперь больше всего, ненавидел как свою собственную немощь.
И пока все это мельтешило и клубилось в нем, он не смотрел на стоявшего перед ним еврея и толком его не видел. Услышав неожиданное и резкое требование усташа, Менто побледнел и почувствовал, как по шее и лбу у него покатился предсмертный пот. «Значит, и этот требует своего», – подумал он, и мысль эта подкосила его. Ну, ясно, а он-то, дурак, решил, что с него взаправду снимают допрос и его ответы имеют какое-то значение. На самом же деле все было просто предисловием к приказу: деньги и ценности на стол! Вот оно то, чего он больше всего боялся! У него нет ни денег, ни ценных вещей, а это значит, что его ждет арест, пытки – все, о чем ему нашептывал страх во сне и наяву. Оставалось одно – уверить, убедить усташа, что у него в самом деле ничего нет. Пока усташ колебался и молчал, думая о чем-то и шевеля губами, точно жуя невысказанные слова, Менто несколько собрался с мыслями и заговорил. Заговорил как человек, борющийся за жизнь.
Он петлял, плел и путал, стараясь уверить Степана, что у него нет ни денег, ни драгоценностей. Как трудно доказывать правду, которая кажется невероятной! Особенно в такое время и такому человеку! Глаза его наполнялись слезами от искреннего гнева на самого себя, на то, что он был мотом и картежником и у него действительно нет денег, а этот усташ ему не верит и никогда не поверит. Люди столько лгут друг другу, особенно, когда речь идет о деньгах, что уже никто никому не верит, даже когда говоришь сущую, истинную правду; и потому он, прекрасно зная, что денег у него нет и быть не может, мучится и обливается потом, стараясь хоть что-нибудь выдумать, наврать, чтобы сделать эту свою правду правдоподобной, чтобы в нее поверил и усташ.
И Менто говорит, оправдывается и клянется всем, что есть на земле и на небе, объясняет, обещает, молит и льстит, нижет слово за словом, вставляет целые фразы, лишенные какого бы то ни было смысла, напрягает свой убогий мозг и пересохшее горло, ибо знает: пока он говорит, а усташ позволяет ему говорить, все еще хорошо, истязания еще не начинаются, еще есть надежда остаться в живых. Говорить – значит отдалять пытку, значит жить.
Он не то, что его единоверцы, говорит Менто, нет, он не кладет денег в банк, не держит их в ящике стола, ящиком ему служит кармашек жилета, да и тут у него деньги не залеживаются. Все-то он проедает и пропивает с дружками и приятелями, которые большей частью и не евреи, между которыми есть и католики. И еще сколько! Нет, нету у него денег, он может в этом поклясться глазами, жизнью своей и покоем мертвой матери. Но когда дело идет о таком человеке, как господин офицер, он не сегодня-завтра постарается их раздобыть, займет у кого-нибудь и отдаст ему. Продаст мебель. Будет работать и экономить – и отдавать ему каждый месяц. Будет надрываться на работе и подыхать с голоду, но господин офицер свое получит. И это для него будут верные деньги, как если бы он их держал в государственном банке на книжке.
Все это было сказано, и снова в полутемной комнате воцарилась тишина; слов этих было слишком мало для того, чтобы растянуть их на всю бесконечную ночь, которая разлеглась, голая, холодная, темная, как зловещий, бесконечный коридор. Все сказано, все, что можно придумать и сказать, и все-таки нужно говорить дальше, как угодно и что угодно. И Менто говорил. Лгал с энтузиазмом, на который может вдохновить человека страх перед страданиями и смертью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13