Регина Шейнкар у него есть.
И потом, огибая угловой дом, продолжал ворчать, как старик:
– И мужик вроде бы завалящий, посмотреть не на что, а поди ж ты: двух баб норовит.
– А Наташа… Знает она об этой… как её – Шейнкар?
– Знает, конечно, да деться некуда. Он её давно захомутал, – ещё там… когда мы в Польше были.
– Как я чувствую, она вам нравится, – сообщил я ему свою догадку.
– Про меня можно говорить, как про того солдата: «Солдат, солдат, ты девок любишь?» – «Люблю», – говорит. «А они тебя?» – «И я их» – отвечает.
Ефрейтор засмеялся, и смех его, пулемётно-такающий, дробно покатился в глубь тёмной улицы.
Открыли калитку и прошли в сад. Тут в окружении вишнёвых деревьев, точно слепой, глазел на нас большими чёрными окнами двухэтажный особняк.
– Юра! – раздался Наташин голос. – Сюда идите!
Вылезла по грудь из форточки, махала рукой.
Подошли к окну, – оно, как и все другие окна, зарешечено толстыми железными прутьями, отчего дом походил на тюрьму.
Наташа показала рукой на угол окна:
– Вон там поддень ломиком. Там два кирпича отвалились.
Наташа нырнула в темноту дома, а ефрейтор с деловитостью муравья обследовал угол решётки и поддел её ломом. Железный прут с треском выдернулся из кирпичной кладки. Никотенев другой прут отогнул, третий – образовался проём. Наташа открыла окно:
– Лезьте в дом. Я вам ужин приготовлю. У него тут продуктов – уйма.
Залезли в окно и очутились в небольшой, продолговатой комнате. У одной стены стоял диван, у другой – письменный стол. Наташа принесла одеяло, и они занавесили окно.
И тогда Наташа включила настольную лампу. Стены и потолок в комнате облезли, шелушились, – дух тут был нежилой и сильно пахло какой-то подвальной гнилью.
Наташа принесла большую сковороду, на которой ещё шипела и пузырилась яичница в сале. Голод терзал и преследовал меня весь послевоенный год, – с того самого августовского дня, когда я, сдав свою батарею, выехал из Будапешта и слонялся по пересыльным пунктам, получая в месяц тысячу восемьсот рублей, на которые можно было кормиться три-четыре дня, и продовольственные талоны на один обед в сутки. Деньги куда-то сразу улетучивались, талоны проедались за неделю – две, остальное время голодал нещадно, никому в этом не признаваясь. Вкус яиц, конечно, уж забыл давно, сала в глаза не видел, – и вдруг огромная глубокая сковорода со шкварчащим, точно живое существо, сокровищем.
Наташа весело, с какой-то детской радостью угощала нас и, словно понимая моё вожделенное желание поесть как следует, подкладывала на тарелки всё новые порции, и говорила:
– Он ведь как крот: всё тащит и тащит с рынка продукты. Копчёную колбасу ящиками закупает, рис, изюм, курагу. Голод, говорит, идёт, страшный голод! Люди будут умирать как мухи. Так всегда после войны бывает.
Украдкой я поглядывал на Наташу: крепкая грудь, румяные щёки, синие, синие глаза. Я только здесь рассмотрел, как она была привлекательна и как задорно-остроумна её речь. В сердцах на капитана думал: «Рыжий таракан, какую девицу отхватил. Да ещё и жениться не хочет».
Каким-то шестым тайным чувством слышал благоговейное отношение ефрейтора к Наташе. Он смотрел на неё неотрывно, и глаза его были настежь распахнуты, и в них я даже видел едва проступавшие слёзы, – он, несомненно, её обожал и страдал оттого, что такое юное прелестное существо принадлежит ненавистному, но всемогущему капитану. Ведь у него и дом этот, похожий на дворец, – раньше здесь жил немецкий генерал; и продукты носит с базара… Они ведь дороги сейчас. Где деньги берёт?..
Противный запах будто бы и улетучился; его забил душистый аромат жареной с салом яичницы, и копчёной колбасы, и кофе, и шоколадных конфет.
А когда стали уходить, – опять же в проём оконный, – Наташа вынесла по два круга копчёной колбасы и сунула нам в руки. Потом оделась во всё зимнее, подхватила чемоданчик, сказала:
– Больше сюда не вернусь.

Ночной эпизод хотя и поразил моё воображение, но мало чего прояснил. Загадкой оставался для меня бочонок пива, – вскоре появился в подвале другой, а затем и третий; тайна продолжала окутывать и отношения капитана, ефрейтора и Наташи.
Сроду не был я любопытен, а теперь же, видя, как от меня всё скрывают, и вовсе ни о чём никого не спрашивал.
Газета выходила два раза в неделю, в ней было много перепечаток из «Правды», из «Красной звезды», а всё остальное легло на мои плечи. Майор – начальник, он лишь проверял мои заметки; Плоскина не было, он где-то лечил ноги, а Бушко оформлял демобилизацию. По штату должен быть ещё ответственный секретарь, но место это пустовало. Вот так и вышло, что я один делал эту маленькую дивизионку. И, как мне сказали, все номера газет, и дивизионных тоже, идут в Ленинскую библиотеку и там при постоянных температуре и влажности закладываются на вечное хранение.
Не думал, не гадал, что всё, что я напишу, останется для потомства. Признаться, это мне польстило больше, чем орден, полученный за первые два тяжёлых бомбардировщика, сбитых моей батареей. Молодость тщеславна; стремление продлить жизнь делами и остаться в памяти потомков, может быть, и есть, самый главный двигатель прогресса и развития.
На пятый или шестой день ефрейтор Никотенев взял мой фибровый чемодан и сказал:
– Пойдёмте, квартиру вам нашёл.
По старинной затемнённой улочке поднялись вверх по склону холма, называемого во Львове Высоким замком, прошли в конец, где близко к домам прислонилась тёмная стена древнего леса. Вошли в первый подъезд четырёхэтажного дома и очутились перед большой дворцовой дверью, сбоку от которой красовалась надпись:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171