Садись на своё.
Ольга и глазом не повела. Сидит. Николай – ко мне:
– Иван! Скажи ты ей! Это же разбой.
– Садись рядом с ней. Какая тебе разница? Наконец, будь джентльменом. Ольга же – дама. Ну, если ей так захотелось. Мне, например, очень приятно, когда она сидит со мной рядом.
– Ему приятно, а я должен торчать тут на отшибе. Да какая же она дама? – ворчал Сергованцев, но, впрочем, на крайнее место сел. В этом порядке мы просидели все пять лет.

На последнем уроке произошло событие, потрясшее институт и ставшее известным далеко за его стенами. На втором или третьем уроке к нам пришла тревожная весть: где-то в Московском или Ленинградском, а может, в Новосибирском университете, – я сейчас этого не помню, – студенты отказались слушать профессора, читающего курс истории Коммунистической партии. И даже будто бы силой выставили его за дверь. То было время, когда Хрущёв крушил все сталинские порядки, в городах сбрасывали с пьедесталов памятники «вождя народов», до небес поднимался авторитет эренбургов, шостаковичей, – евреи визжали от радости, кричали на всех перекрёстках о наступлении «оттепели». И студенческая молодёжь, болезненно чуткая ко всяким новациям, высоко поднимала голову навстречу переменам. Русские парни и девушки не понимали, что послабления делались евреям, – это им, прежде всего, мешала железная строгость Сталина, власть партии, не дававшая им разгуляться. Если говорить образно: в костёр медленно ползущей на Русь еврейской власти плеснули бензин и змея эта поползла быстрее. Вздыбила шерсть космополитическая шваль всех сортов, называвшая себя интеллигенцией и крушившая русскую культуру; озверела еврейская молодёжь.
В аудиторию вошёл профессор, читавший нам курс истории партии, Водолагин Михаил Александрович. Во время войны он был вторым секретарём Сталинградского обкома партии и, когда к городу подходили немцы, его назначили командиром сталинградского ополчения. Вместе с рабочими он был в окопах, потерял руку, – мы его очень уважали и гордились, что нам преподаёт такой человек.
Профессор взошёл на кафедру, но студенты не садятся. Он в недоумении обвёл их ряды. Я сосчитал: сидело всего семь человек, остальные двадцать три стояли.
– В чём дело? Почему вы не садитесь? – спросил профессор.
Студенты загалдели. Из кучки с левой стороны – там разместились переводчики, которых Россельс «собирал в Прибалтике по квартирам», они все были евреи, – оттуда раздались резкие голоса:
– Не надо нам ваших лекций! И курс истории партии мы слушать не желаем.
И как только они это сказали, все смолкли. В аудитории наступила тишина, которую я ни разу не слышал. Её нарушил спокойный, но властный и уверенный голос Водолагина:
– Об этом вы скажете в ректорате, а сейчас садитесь.
И тут аудитория взорвалась:
– Жене своей читайте эти лекции! Уходите! Мы знать не желаем о партии палачей, убийц и мучителей!..
Кто-то завизжал не мужским голосом:
– Что с ним церемониться! Вышвырнем его за дверь!
И другой голос:
– В окно его!
И переводчики стали выходить из-за столов, двинулись к профессору. За ними все остальные. Но тут из среднего ряда столов выскочил невысокий, сбитый как боксёр, Вадим Шишов, бывший офицер Балтфлота.
– Фронтовики! Полундра!..
Схватил два стула и вскочил на преподавательский стол.
– Ну, жидовская падла! Подходи!
Я тоже подхватил два стула и двинулся к нему. За мной устремился Костя Евграфов, командир взвода миномётчиков, за нами Сергованцев и ещё трое парней. Мы все вскочили на первые столы, подняв над головой стулья. Стояли, как чугунная скульптурная группа, и, мне казалось, гулко бились наши сердца.
Бузотёры смолкли, стали садиться. И через минуту аудитория стихла, точно вымерла. По праву старшего, – я же был капитан! – я и своим подал команду:
– По местам!
Поспрыгивали со столов, поставили стулья, пошли на свои места. И уже сели. И тут только я увидел, что рядом с профессором, как бы защищая его своей фарфоровой фигуркой, стоит наша Оля. Мы и не заметили, как она шмыгнула вслед за нами и заняла место в ряду защитников профессора. Стояла словно пришитая. Угольки её глаз, будто озарённые пламенем костра, блестели и выражали такую энергию, которую не могла одолеть никакая сила. Я подошёл к ней, взял её за плечи и повёл к нашему столу. Слышал дрожь во всём её теле, жар клокотавшей ненависти и, усаживая её на место, погладил её чёрные волосы. А Водолагин, полистав тетрадь с конспектами, начал свою лекцию.
Это был эпизод, положивший начало бурным событиям в институте. Не знаю, кто и кому доложил о диссидентском бунте в нашей аудитории, но только в тот же день меня вызвали в Центральный Комитет комсомола. Принимал второй или третий секретарь Николай Николаевич Месяцев. Говорил он жёстко и так, будто я был виноват во всём происшедшем.
– Вы хоть понимаете, что произошло в вашем институте?
– На нашем первом курсе, – возразил я решительно, принимая независимую позу.
– Я говорю: в институте! Вчера были события в университете, сегодня – в вашем вонючем институте.
– Почему вонючем?
Месяцев был примерно моего возраста, и я решил с достоинством ему парировать.
– А потому и вонючий! Там свили гнездо эти россельсы, борщаговские, исбахи… Его, Исбаха, двадцать лет гноили в лагере – поделом! Иосиф Виссарионович знал, кого сажал. Его бы и ещё двадцать лет надо там держать.
– Россельсов не я там расплодил, вы их назначали!..
Очевидно, Месяцева шокировал наступательный тон моего голоса, он вдруг замолчал, откинулся на спинку стула, уставил на меня серые, метавшие огневые искры глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171