Семантический смысл его излюбленного ругательства так и остаётся для меня неразгаданным. Кто-то высказывал мысль, что слово «фарья» близко по звучанию армянскому слову «свинья», но это тоже осталось гипотезой. Вообще же, кавказцы, как и некоторые другие малые народы, нередко награждают русских образом этого забавного, но, впрочем, весьма полезного животного.
Я уже вышел из кабинета и неспешно шагал по коридору, когда дверь распахнулась и разъярённый Арустамян прокричал мне вслед:
– Ты есть в редакции первый Иван и ты будешь последним!
Я пожал плечами и продолжал свой путь. Эта фраза Арустамяна, хотя она и была самой чёткой, осталась для меня непонятной. А она, между прочим, оказалась пророческой: четверть века спустя я буду уходить из редакции «Известий» и мне вдогонку скажут: «Последний Иван». Да, я, как капитан корабля во время катастрофы, покину судно последним. Иванов в русской журналистике уже не оставалось, на смену им пришли инородцы, которых главный чекист страны Крючков назовёт «агентами влияния». Но тогда, в начале 1947-го, до того времени было далеко. Тогда у руля великой империи стоял Сталин. Он произнёс здравицу в честь русского народа, – наверное, потому в редакциях газет стали появляться Иваны. Великий грузин смотрел далеко, он хорошо знал природу сил, затевавших уже тогда с нами Третью Великую войну, в которой главным орудием будут средства информации – и предусмотрительно выдвигал Иванов на переднюю линию боёв. Откуда мне было знать, что я и явился, может быть, Первым Иваном, брошенным на передний край уже тогда закипавшей битвы.
Но о том, как русское государство исподволь подтачивалось, а затем разрушалось, я рассказал в недавно вышедшей книге воспоминаний «Последний Иван». Здесь же моя речь о времени созидания и больших надежд золотого поколения – солдат Победы 1945 года.

При стечении всего офицерского состава дивизии был показательный суд. На скамье подсудимых бывший редактор газеты «На боевом посту» майор Фролов и начальник типографии вольнонаёмный Казимир Лохвицкий. Прокурор изложил обвинение: подсудимые изготовляли бланки дипломов об окончании Львовского университета и продавали их грузинам. Часть дипломов обменивали на плохо выделанные кожи, на сухофрукты, вино и подсолнечное масло. Вспомнил я дурной запах в квартире Плоскина. По всем приметам в делах этих были замешаны Бушко и Плоскин, но подписи свои они нигде не ставили и их вина не доказана. Фролов упорно твердил: «Виноват один я, и вины других в этом деле нет».
Фролов получил двадцать лет заключения в колонии строгого режима, Лохвицкий – десять. Суд продолжался всего один день.

Дважды мне пришлось одному выпустить газету. Потом прибыли три сотрудника – весь штат редакции: старший лейтенант Львов – редактор газеты, тот самый, который направлял меня сюда из Харькова, капитан Мякушко – ответственный секретарь, и лейтенант Семёнов – старший литературный сотрудник.
После суда, напуганное тёмной обстановкой подвала, начальство выделило для нас помещение на первом этаже штаба дивизии. В комнате с двумя большими окнами расположился редактор; в другой комнате с одним окном разместили нас с лейтенантом Семёновым. Мякушко ждал, когда для него разгрузят от какого-то хлама третью комнату, чтобы, как и редактор, поселиться в ней отдельно. А пока он торчал то у плеча редактора, то заходил к нам и трубным басом говорил афоризмы:
– Ответственный секретарь редакции – это мотор, начальник штаба газеты.
И ещё он в первый же день сказал:
– Я хохол, русскую мову не разумею – писать газету будете вы.
Мы с Сашей Семёновым смотрели на него с недоумением, но была в нашем отношении к «начальнику штаба» и немалая доза восхищения. В нём и вообще-то было много необыкновенного: во-первых, баскетбольный рост, боксёрские плечи и большая голова с копной чернявых вьющихся волос. Очи чёрные, круглые, как тарелки, – и когда он говорил, то казалось, из них сыплются искры. И ещё мы заметили: свои устрашающие афоризмы он сопровождал помахиванием пудовых кулаков, а если мы в чём-то сомневались, он свои кулаки клал нам на стол и будто бы даже оглядывал их, приглашая и нас убедиться в их способности смирить любое сопротивление.
Редактор, напротив, маленький, словно подросток, входил к нам мягко, тихо и вручал каждому из нас листок с заданием на день. Капитану он тоже вручал листок и тут же говорил:
– За мной передовая. Да, да – флаг номера, передовая.
Так же тихо выходил, но на пороге поворачивался к нам, повторял:
– И вообще… я буду писать передовые. Так всюду, во всех газетах: передовая – флаг номера, и её пишет редактор.
Мякушко долго изучал своё задание: обыкновенно, это была подборка писем, фото с подтекстовками, иногда подобрать нужное стихотворение, а то и написать очерк.
Нам была интересна реакция Мякушки на своё задание. И мы, забыв всякие приличия, смотрели на него. Он, казалось, не сразу понимал, чего от него хотят, а поняв, взмахивал кулаками:
– Он что – с ума сошёл! Стихотворение! Да где я возьму – стихотворение?.. Надо гору подшивок переворошить!..
Или:
– Очерк! Да я что – Глеб Успенский или Алексей Толстой!.. Очерк! Пусть он сам его пишет – мы тогда посмотрим, как это у него получится.
Потом он поднимался на второй этаж в библиотеку и долго рылся там в подшивках. Однажды принёс свежий номер «Правды». Мы как раз были у редактора, и он бросил ему газету на стол.
– Вот, смотрите – передовая!
Львов был подслеповат, долго водружал на своём тонком, как пожухлый лист, носу очки, потом читал: «Строительство новых шахт – стратегическая линия партии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171