Потом он ушел в дом престарелых. И увидел, что плата там за одну комнату на триста марок дороже, чем в других домах престарелых.
– Да, но нужно сказать, что и комната там была на два метра больше. То есть они брали 150 марок за один квадратный метр.
– Хотите еще кофе? – предложила Хильде Кууль.
– Ну а теперь посиди спокойно, кофе у всех есть, – сказал Иоганнес Штеммлер и продолжал: – Значит, Брамс увидел это и стал бороться в интересах всех подопечных за то, чтобы прекратили поборы. В результате начальство стало чинить ему всяческие неприятности. Но он оставался тверд. Тогда ему предложили выселиться. – Иоганнес Штеммлер взял свою чашку и отхлебнул из нее.
Хильде Кууль перегнулась через стол к Кате и сказала:
– Он, естественно, тотчас заявил протест. Его учить не надо, сам юрист. Так вы, правда, не хотите больше кофе?
– Нет, спасибо.
– А вы действительно напишете обо всем?
– Конечно.
Иоганнес Штеммлер, подняв указательный палец, продолжал:
– А потом вот что случилось. Брамса нашли лежащим на полу. Без сознания. Вместо того чтобы тут же вызвать «скорую», как подсказывает здравый смысл и требует инструкция Германского Красного Креста, – начальница…
– Кстати, сама – медицинская сестра!
– …так вот, начальница оставляет его лежать на полу. Подходит санитар и хочет помочь. Начальница запрещает и…
– Про сторожа не забудь. Тот тоже пытался помочь Брамсу. В результате ему потом предложили оставить место якобы из-за несоблюдения служебной инструкции. Значит, начальница звонит семейному врачу и советуется с ним, дескать, так и так, у Брамса упадок сил, что надо делать. Врач рекомендует какую-то совершенно ненужную инъекцию.
– Новадрал.
– Что?
– Препарат такой, для инъекций.
– Но показания сторожа, которого потом вышвырнули, и двоих санитаров, из тех, что гражданскую службу там отбывали, сдвинули дело с мертвой точки.
– Мы тоже тогда вмешались, подали заявление о попытке убийства и о невыполненном долге…
– А старый Брамс ничего, оправился и в свои 90 лет еще продолжал бороться против завышенной платы и прочих там беспорядков.
– Они пытались предъявить Брамсу иск на выселение.
– Но Брамс был твердый орешек…
– А мы поддерживали его демонстрациями, чтобы довести до сведения общественности.
– А старший прокурор потом отклонил обвинение, потому что, дескать, свидетельские показания противоречивые.
– Вы только представьте себе!
– Старый Брамс, естественно, сразу подал на обжалование. Старший прокурор тянул с рассмотрением аж три года. Брамс тем временем умер.
– Это у них вообще тактика – тянуть с рассмотрением дела. Судопроизводство затягивается на годы, тем временем умирают свидетели или обвинитель, а у старых людей по прошествии времени в памяти стираются подробности. Это же чудовищный судейский произвол!
– Ты забыл, что они еще отправили Брамса под домашний арест за его строптивость. Тогда он возвратил Большой федеральный крест за заслуги! – подчеркнула Хильде Кууль.
– Но не потому, что его посадили под домашний арест. А в знак протеста против бездеятельности органов юстиции.
– А Брамс не выдержал под конец и удрал-таки из дома престарелых. И вскоре после того умер. Так что и жалоба на газету стала бесполезной.
– В этой газете Брамса выставили брюзгой и склочником, – пояснил Курт Вайнберг, не вступавший до сих пор в разговор.
– А вывод из всего этого следует такой: органы юстиции бездействуют. Случись кому из ребятни разбить где-нибудь стекло, так они тотчас засуетятся. А что делается в домах престарелых, это никого не интересует. Дескать, старики они и есть старики, отжили свое!
Катя осторожно попыталась возразить:
– Но ведь это единичный случай, я не могу себе представить, чтобы судебные органы…
Ее собеседники беспокойно заерзали в своих креслах.
Курт Вайнберг первый не выдержал и сказал:
– Вы, может быть, не поверите, но в Заарбрюкене одна санитарка привязывала стариков к стульям и заклеивала им рты клейкой лентой – и это она делала с санкции прокурора!
– Не может быть!
– Но это правда! – подтвердила Хильде Кууль.
– Мы тогда устроили демонстрацию перед судом. Привязывали себя и затыкали рты кляпами. Чтобы довести до сведения общественности.
– Там было даже телевидение.
– Вот поэтому Менгендорф и чувствует себя так уверенно. Знает, что его не притянут. А он видный человек. Недавно еще и орден получил. Мы недавно устроили демонстрацию перед одним из его домов престарелых, так в прессе вовсе не откликнулись. А меня тогда вздули. Но мне еще ничего. Вы бы на Генриха посмотрели! – ворчал Иоганнес Штеммлер.
– Да, – сказала Катя. – Я была там. Одно могу обещать: я напишу обо всем.
11
Катя получила от Ренаты документы. Она прекрасно спала в ту ночь – как и всегда, когда ей предстояло интересное дело, – а утром отправилась в парикмахерскую: перекрасить волосы и изменить прическу. Она надела темно-синий костюм, оставшийся со времени конфирмации. Он оказался ей впору, и она была страшно горда этим.
По дороге в парикмахерскую Катя повторяла свои новые анкетные данные: «Меня зовут Рената Римек, я родилась в 1954 году в Гельзенкирхене». Все остальное у них с Ренатой совпадало. Они ходили в одну школу, потом вместе учились в гимназии. В один и тот же год закончили ее. Катю забавляло то, что она теперь выдает себя за Ренату. В школьные годы она часто восхищалась ею. Рената могла решать в уме задачи, которые у Кати порой и на бумаге не сразу получались. Она была лучшей по математике и частенько подсовывала Кате бумажку с решением, когда видела, как та пыхтит над самостоятельной работой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33