Шоссе уже забито транспортом, все по-прежнему в движении – так же как при жизни Уилла, словно ничего не произошло и никто не стрелял ему в живот и голову. В чем же просчитались эти идиоты? И почему так просчитались Аланья и Фуентес, позволив мне уехать в автомобиле, который был важной уликой, вместо того чтобы его конфисковать?
Я снова связался с мамой по мобильному телефону. Она встретилась с преподобным Дэниэлом Альтером в больнице, а сейчас находилась в его храме Света. Мама приняла успокоительное. Голос ее звучал тихо. Один из помощников министра собирался отвезти ее домой, поскольку она была не в состоянии вести машину. Я сказал, что сам отвезу ее домой, но она настояла, чтобы я ехал на работу и занимался своими делами. Тогда я обещал, что заеду сразу после смены.
В спортзале при управлении шерифа я принял душ, побрился, надел форму и через охранную зону отправился на службу.

* * *

Мужская тюрьма округа Ориндж. Шестая по величине в США. Три тысячи заключенных, три тысячи оранжевых роб. Семьдесят процентов – уголовники. Вместе со мной здесь наводят порядок пятнадцать – двадцать тюремщиков, в основном молодых парней, вооруженных лишь баллончиками с перечным аэрозолем. Ежедневно через приемно-выпускной центр сюда поступают сотни новых обитателей, всего 70 тысяч в год. И каждый день сотни заключенных выходят на свободу. Туда-сюда. Туда-сюда. Мы называем это кругооборотом. Тюрьма – это огромный бурлящий водоворот, наполненный отчаянием, яростью, насилием и скукой.
В течение дня мужская тюрьма – моя вотчина. Это мир строгого порядка, как правило, достаточно управляемый. Сила и покорность. Хорошие ребята – в зеленом, плохие – в оранжевом. Руки в карманы, взгляд прямой. Они и мы. Это мир металлических заточек, сделанных из кусков кроватей, дубинок – из трикотажных футболок, заполненных кусками мыла, тошнотворных ликеров, сваренных из гнилых фруктов и плесневелого хлеба, наркотиков, черных татуировок и «воздушных змеев» – записок, тайно переправляемых наркоманами 29-го блока модуля "Е" или обитателями усиленно охраняемого модуля "Ж" через обычных зеков, имеющих возможность передать «малявы» друзьям и близким на воле. Это мир тишины. Мир матовых лучей контрольных прожекторов, при свете которых заключенные не могут нас видеть, когда мы наблюдаем за ними. Мир расовых стычек, преклонения перед местью, непрерывной лжи и бесконечной чепухи.
Мне этот мир по душе. Я люблю своих друзей, товарищей по работе и хрупкое взаимоопасное равновесие между нами и заключенными. Временами некоторые зеки мне тоже нравятся. Они подчас весьма изобретательны и справляются с вещами, которые меня, например, ставят в тупик. Но что мне нравится больше всего, это узаконенный порядок вещей: сигналы и звонки, расписание дня и правила поведения, тяжелые связки ключей, пища, которую мы едим в столовой для персонала. Это внутриорганизационные установки, а я сам, как часть этой организации, целиком на них полагаюсь. За четыре года, проведенных мной в детском доме Хиллвью, такие вещи впитались мне в кровь, так что я уже не могу без них.

* * *

В это утро мне предстояло дежурить в модуле "Ж", который служил для усиленной охраны особо опасных и печально знаменитых уголовников – растлителей малолетних и сексуальных извращенцев, которые у нормальных людей вызывают отвращение, а иногда даже нарушивших закон охранников, вынужденных теперь коротать время по другую сторону тюремной решетки.
В модуле "Ж", разделенном на четыре сектора, содержится сто семьдесят заключенных. Это большой круг с блоком охраны в центре. Между камерами и охраной расположены так называемые дневальные комнаты, в которых установлены скамейки и столы, а также телевизоры. В матовых лучах прожекторов, установленных в блоке охраны, мы можем наблюдать через стекло и заглядывать в каждую камеру. Внутренние телекамеры позволяют видеть любого заключенного на видеомониторе пульта оператора, и в каждой камере установлен микрофон.
В модуле "Ж" довольно спокойно, а его постояльцы уважают нас немного больше, чем зеки из других корпусов. Возможно, из-за весомости совершенных преступлений или потому что многие из них находятся под следствием в ожидании очень строгих, а иногда весьма крутых приговоров. Как бы то ни было, но обитатели этого модуля не так охочи позубоскалить относительно моего лица.
первые два года я поочередно работал в различных корпусах мужской тюрьмы, где получил немало прозвищ типа Говнорыло, Скукоженный, Франкенштейн и других. Эти прозвища меня не трогали, хотя повторы слегка задевали. Я никогда не срывался, не выказывал злость и старался сохранить хорошие манеры. Просто научился удаляться в какое-нибудь спокойное место и наблюдать за заключенным с отстраненным интересом, словно за птицей в клетке.
«Что с тобой стряслось, приятель?»
«Ничего, а что?»
«Да потому что у тебя вся морда засрана, настоящее говнорыло!»
В таком вот духе.
Разумеется, люди за решеткой посмелее, чем другие. Ты отделен от них засовами, но ведь они тоже защищены от тебя. Даже мой самый убийственный взгляд часто ничего у них не вызывает, кроме замечания: «Ого, глянь, как Говнорыло зыркнул на меня!» И если ты раз прошел сквозь тяжелые тюремные двери как охранник, ты не просто работаешь в тюрьме, ты уже в ней целиком. Иногда про это забываешь. А иногда возникает чувство, что ты был здесь всегда и придется пробыть вечно. Особенно тяжело это вынести парню, который пытается сохранить хорошие манеры.
Тогда набираешь побольше дыхания и вспоминаешь, что ты здесь всего лишь на дежурстве, а вот они отбывают срок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117