– разозлился вдруг Зяблик.
– Человеку от языка больше вреда бывает, чем пользы. Не хочу приводить примеры исторического, так сказать, масштаба, но за свою жизнь скажу. В городе Борисове гоняли нас, зеков, на лесозавод, шпалы пилить. Каждая бригада норму имела. И если ее не потянешь, начальство могло пайку урезать. Вот взялись мы с напарником за очередную заготовку. Обработали ее как следует, а смена, заметьте, к концу подходит. Вдруг я усекаю, что с одного торца у шпалы как бы гнильца имеется. Ткнул гвоздем. Вроде неглубоко, по палец. Хрен с ним, думаю. Отшарашил я на циркулярке восемь сантиметров, да и сказал при этом: «Для советской власти сойдет. Никто и не заметит. Это же шпала, а не член». Наутро меня прямо с развода – бац – к оперу. Так и так, говорит, плохи твои делишки. Гони чистосердечное признание о вчерашнем акте саботажа. И еще Бога моли, чтобы тебе политические мотивы не пришили. Две недели следствие шло, а потом мне прямо в зоне приговор вынесли. Добавить восемь месяцев с изменением режима содержания. С общего на строгий. По месяцу за сантиметр деревянной чурки. А на строгом режиме ты полосатую робу носишь, на которой напротив сердца с обеих сторон белые мишени пришиты. Чтоб охра в случае чего не промахнулась. А во время работы ни стоять, ни ходить не положено. Все только бегом. Кирпичи таскаешь бегом. Бетон – бегом. И все это за миску баланды и полбуханки черняшки. Ноги протянуть очень даже просто. Я только тем и спасся, что через три месяца осколочный перелом бедра заработал. А все из-за собственного языка.
– Пример яркий, однако для нашего случая нехарактерный, – поморщился Смыков. – В условиях законности и порядка длинный язык действительно может навредить репутации его обладателя. А в творящемся ныне бардаке каждый волен чесать его как кому заблагорассудится. Чем вы, братец мой, кстати и занимаетесь.
Лева, большой любитель Зябликовых баек, на этот раз пропустил мимо ушей почти весь его рассказ.
Все еще являясь лучшими глазами ватаги, он в это время внимательно следил за одной из мошек, совсем недавно копошившейся где-то в неимоверной дали. Ныне же она, описывая в видимых и невидимых частях пространственного лабиринта замысловатые зигзаги, довольно споро приближалась к ватаге.
Когда стало окончательно ясно, что существо это двуногое, прямоходящее, да вдобавок еще и обряженное в живописные лохмотья, Цыпф поднял тревогу:
– Кажется, к нам опять какое-то чудо пожаловало.
– Я его и сам давно заметил, – сообщил Смыков. – Ишь, ковыляет. Совсем как человек.
– Поняли, значит, местные паханы, что летающей фанерой нас не запугать, и гонца шлют. – Зяблик сплюнул в сторону.
– Почему вы решили, что гонца? – возразил Смыков. – А если палача?
– Палач в одиночку не сунется. – Зяблик с сомнением покачал головой. – Кишка у него на такое дело тонка. Пускай этот фраер даже десятимерным будет, так я его в крайнем случае гранатой достану, если пуля не возьмет.
– В самомнении вам, братец мой, не откажешь…
Гонец (или палач) находился еще на таком расстоянии от них, что оптические иллюзии сиреневого мира не позволяли рассмотреть его облик во всех деталях, но энергия и целеустремленность движений невольно внушали уважение.
– Идет как пишет… – Рука Зяблика сама тянулась к пистолету, и он, удерживая ее, почесывал живот.
– Другой бы уже издалека шум поднял, – заметил Смыков. – А этот молчит. Знает, что зря глотку рвать здесь бесполезно. Тертый калач.
Направлявшееся к ним двуногое существо при ближайшем рассмотрении действительно оказалось человеком. Неопрятная клочковатая борода и донельзя истрепанная гимнастерка свидетельствовали о том, что он довольно длительное время был отрешен от таких элементарных благ цивилизации, как бритва и иголка. Часть лица, не скрытая дикой рыжевато-бурой растительностью, являла собой зрелище уныло-непримечательное. Диагноз напрашивался сам собой: татаро-монгольское иго, дистрофия в десяти поколениях, хронический алкоголизм, унаследованный от родителей, близкородственные браки предков, серость, тупость, рахит и олигофрения, осложненная врожденной агрессивностью. Таких человеческих отбросов в окрестностях Талашевска было хоть пруд пруди – на чужие мечи и стрелы они особо не лезли, ко всем видам заразы имели стойкий иммунитет, а пропитание себе отыскивали с хитростью и безжалостностью гиен.
От иных представителей своей породы этот типчик отличался разве что юркими движениями, характерными для мелких хищников, да эмблемами в виде дубовых веточек, украшавших засаленные петлицы его гимнастерки.
Остановившись метрах в пяти от ватаги, он что-то раздраженно залопотал на непонятном языке. Помимо воли все глянули на Левку, но тот растерянно покачал головой.
– Слова вроде бы и понятные, но смысла не улавливаю, – признался он.
При звуках его голоса человечишко отпрянул назад, и его опасные глазки растерянно заморгали.
– Земляки, никак? – Он был не то что удивлен, а скорее поражен. – Точно, земляки! – добавил он, вглядевшись в пуговицы Смыкова.
– Все мы земляки, да не все товарищи, – неопределенно буркнул Зяблик, рука которого продолжала ерзать по животу в непосредственой близости от пистолета.
– Как я погляжу, вы еще и новенькие? – Быстрый и ухватистый взор замухрышки скользнул по туго набитым мешкам и добротной одежде членов ватаги.
– Угадал. Новенькие мы. Брусья. Но свои в доску, – загадочно ответил Зяблик.
Человечишко косо глянул на него, однако своих чувств никак не выразил. Вопросы его в основном почему-то были обращены к Смыкову.
– Живыми сюда прибыли али как?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22