Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Мужчинам, правда, тоже, когда такое дело. Но рано или поздно придет врач и вытащит из своего маленького черного саквояжа удивительную куклу, завернутую в один-единственный капустный лист. Когда-то он сам был такой куклой, хотя теперь уже ничего не помнит. Сейчас они вряд ли обрадуются, если он к ним выйдет, но он все равно пойдет.
Он встал, надел халат и на цыпочках стал пробираться по длинному коридору. В ухо влетел пронзительный шепот: – Папа! Ты с ума сошел? Марш в постель! – Но он лишь покачал головой в ответ на шепот и пошел дальше. На верхних ступеньках лестницы он встретил Роберта, своего внучатого племянника. Лицо юноши взмокло от пота, и он тяжело дышал, как после бега. Они взглянули друг на друга с сочувствием, но без понимания.
– Как она? – спросил Уил Хэнкок.
– Спасибо, дедушка, все хорошо, – с благодарностью ответил Роберт, продолжая нашаривать в кармане халата сигарету, которой там не было. – Доктор уже едет, хотя, наверно… наверно, это еще не начало.
Кто-то позвал его, и Роберт исчез. Неожиданно в коридор высыпала вся семья, столпилась вокруг Уила Хэнкока и ободряюще загудела, но он не обращал внимания.
Вдруг из-за закрытой двери он услышал удивленный и ясный голос Дженни: – Как это мило со стороны папы Хэнкока, Боб! Только напрасно его разбудили, да еще и тревога-то ложная.
Ободряющий гул усилился. Он нетерпеливо отмахнулся от него и побрел к себе. Но завернув за угол, бросил виноватый взгляд через плечо и поспешил к черной лестнице. Они за мной не пойдут, подумал он. У них есть о чем поговорить.
Оказавшись в винном погребе, он включил свет и плотнее запахнул халат. Там было холодно, а будет еще холоднее. Но сидр всегда сидр, к тому же хотелось пить.
Он задумчиво потягивал желтую жидкость, покачивая ногами, постукивая каблуками о бочку. Они все еще шепчутся, советуются там, наверху. И наверно, в конце концов придет врач со своим черным саквояжем, и завтра в газете появится объявление, и Джон Стёрджис будет завидовать. Но не в его власти что-либо изменить!
И в жизни Дженни он ничего больше не мог изменить. Она набралась его мудрости и стала с ней жить. Он был рад этому. Но теперь по ее легкому тону он понял, что она поднялась над его мудростью. Умолкла струна, с дерева облетели листья, упали на землю – иссохла мудрость. Что ж, она славная девушка, а Роберт – достойный молодой человек. И наверняка у них будут еще дети, а их дети родят своих детей.
Он услышал шорох в другом конце погреба, пошел посмотреть и присвистнул: «А, это ты, старушечка! Времени зря не теряешь». Это была старая черная кошка, что таращилась на них в оконце молочного погреба, когда он был здесь с Джоном Стёрджисом. Сейчас она облизывала своего третьего котенка, а первые двое тыкались в нее носом и попискивали.
Он наклонился и погладил ее по голове. Она посмотрела на него встревоженно.
– Не бойся, – успокоил он. – Они забыли про нас обоих – что ж тут удивляться, но я пока побуду.
Он налил себе вторую кружку и, усевшись на бочку, принялся снова раскачивать ногами. И здесь он не в силах что-либо изменить – в таких делах кошки мудрее людей. Но как бы то ни было, он останется.
Сидра в кружке становилось все меньше, а Уил Хэнкок замерзал все больше и снова стал грезить наяву. Изредка он подходил погладить кошку, но делал это машинально. Вот он сидит здесь, в старом пустом погребе, пьет сидр, который вряд ли пойдет ему на пользу; и теперь, по всей вероятности, умрет от переохлаждения. А наверху, быть может, жизнь и смерть и врач – новая жизнь пробивает себе дорогу в мир, а смерть ждет случая, чтобы перехватить ее, лишь только она появится, как это заведено у смерти. И все эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним – ведь он звено в их цепочке. Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти.
И вновь глазам его предстали три пары из первого видения – и еще он и Дженни – он, сам того не ведая, передающий Дженни свою неосознанную мудрость. «Вот она, любовь – вот она, любовь – вот она, любовь»… И все это была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом он посмотрел на яблоню – она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые и спелые; он вгляделся и увидел, как ветер срывает последние листья с обнаженных ветвей.
Его охватила дрожь – как же он замерз. Поставив кружку на полку, он в последний раз пошел взглянуть на Марселлу. Муки ее кончились – она лежала на боку в окружении своих новорожденных. Глаза ее горели загадочным зеленым светом; oh наклонился, потрепал ее по голове, и она накрыла котят лапой, словно рукой.
Он с трудом поднялся, выключил свет и пошел прочь. Взбираясь по лестнице, думал: «Я знаю тебя, драгоценная жизнь. Я знаю, зачем тебя дали – чтобы потом отобрать».
Когда он на цыпочках пробирался к себе, в доме уже все стихло. Никто не обнаружил его бдений, и ни к чему был его ночной дозор. Но он нес свой дозор. Ведь завтра, может, и не придется – он и сейчас весь дрожал от холода. И все же он остановился у окна и долго смотрел в зимнее небо. Звезды еще сверкали на нем яркими точками; он не увидит, как они начнут меркнуть, но, что бы ни случилось, как прежде будет вращаться земля.

1 2 3 4 5