На голодного лисенка был похож мальчишка.
И те же легкие, стремительно-сбивчивые штрихи, что и на рисунках в тетради Ронкина.
– Он. Корсаков.
Аргунов молча топтался за моей спиной. – Откуда это у вас?
– Из той папки, что вы смотрели давеча. Позволил себе… Да ведь он тут сохранней! Видите? – под стеклом и в рамке…
– О чем вы говорите, Анисим Петрович! – я обернулся, лицо у старика было растерянным, усы совсем обвисли.
– Как же!.. Когда вы ухватились за эту папку, я сразу подумал: Долгов, Степан Пекарь – предлог. А на самом-то деле вы – ревизор, что ли?
– Потому и о Токареве – ни полслова? Потому и братьев Дубининых мне всучить хотели?..
Но Аргунов еще о своем толковал:
– Я и потому позволил, что Мария говорила часто:
он похож на мальчишку из одной голубкинской композиции. Называется – «Слушают музыку». Видели?.. А иногда говорила, что на нее саму похож, на Марию то есть.
– Какая Мария? Какая композиция?
Аргунов совсем растерялся.
– Скульптора Голубкиной. А Мария – дочь Пасечного. А теперь – жена Токарева. Разве вы ее не знаете?.. Она тогда писала диплом про Голубкину.
– Вы мне все должны рассказать, все!
– Штапов вам небось рассказал уже, – с усмешкой произнес Аргунов. Он успокоился, сел и мне показал на стул. Только тут я заметил на столе початую чекушку водки, тарелку с картошкой, хлеб. – И говорил, за что сняли меня с редактора?
Я промолчал.
– А меня, между прочим, не сняли: перевели в архив, отметив мою добросовестность в обращении с фактами, вот что! – с вызовом произнес Аргунов, серые глаза засветились вдруг уже знакомым мне исступленным каким-то блеском. – И между прочим, – он все повышал голос, – хорошо, что перевели: в архиве я себя нашел, а не то что… Себя!
Аргунов, взглянув на меня, спросил:
– Вы давеча толковали: поэт, дескать, а сами-то думали: уж не псих ли? Не все дома? Думали?
Я опять промолчал.
– Думали, – заключил он. – Нормальному – от сих до сих – человеку в архиве вообще делать нечего. Это такой омут! Вот и вас затянуло, вижу, – он усмехнулся, заговорил добрей. – Мне еще тогда, на Красной речке, один человек так сказал: «Что ты все прешь, как танк: факты, голые факты! Факты сами по себе ничего не значат!» Я думал: это – противник мой, а оказалось: сторонник. И теперь понял: важнее фактов связи между ними. Голых-то фактов вообще не бывает. Это мы их бреем своим незнанием. А они все курчавые: обросли связями. Да-да! Не удивляйтесь! Вот так и архив: не склад занумерованных дел, а их орбиты, множество орбит, пересекающихся друг с дружкой, – да я уж вам толковал об этом! – опять с досадой перебил он себя. – А вы подумали: экий, мол, поэтический образ. Так?.. Да ни черта подобного! Факты и подтверждения им – в другой папке, ссылки на другие дела, ссылки на ссылки, и так – через годы, пространства, не то чтоб там какаято фантазия: по ссылкам этим, зафиксированным в картотеке, я вас могу провести от дела новороссийского вора – полицмейстера Пупкина, 1903 года, к правилам морского судоходства на Каспии, составленным в позапрошлом году. След от любого дела тянется через весь архив. Вот так и ваш Корсаков, – неожиданно заключил он.
– А что Корсаков?
– А то, что ничего я про него не знаю. Фамилию только слышал. А может, прорву всякого знаю. Но что про него, что не про него – никому пока неизвестно.
И если начать рассказывать!..
Он обреченно махнул рукой.
– Ну вот и начать – хоть с этого портрета. Откуда он взялся?
– Портрет-то висел у Панина в комнате, на голой стенке… Ну да! – перебил он себя привычно. – А теперь вы спросите: откуда Панин взялся? – Аргунов оглядел меня с сомнением и решил: – Ладно. В гостиницу вам идти не надо. Заночуете у меня: разговор не на час и не на два. Живем мы вдвоем с дочкой. Она небось на танцульки к кобелям своим убежит, так ЧТОБЫ – никому не помеха.
– Анисим Петрович! О дочери… зачем так?
– А-а!.. Сама заслужила. Как мать померла, жена моя, так она совсем с круга сошла: мужа выгнала, будто вожжа ей под хвост. А я что же? – я вот только и могу слосеса испущать, – он встал и заходил по комнате, взволнованный. – Только у жены и была на нее уздечка, а я!..
Я пробормотал что-то, извиняясь. Аргунов рассердился:
– Да вы-то тут при чем?.. Вы вот что: сперва – в баню. Попариться. Баня – дело государственное! Особенно – с дороги. Не спорьте! – И шагнул в коридор, крикнул оттуда: – Дина!.. Слышь, что ль? Дина! Ты скоро?.. Человек у нас. Пар не весь выхлестала?.. Горячая вода осталась?..
И вернулся ко мне.
– Порядок. Можете идти. Каменка у нас отличная, в Москве таких нету. И веничек дам – прошлогодний, дубок пополам с березкой – самое то!..
В коридорчике я столкнулся с Диной. Она была совсем еще молода: на вид – не больше двадцати. Высокая, прямая, как и отец, шла на меня, закинув назад голову, повязанную полотенцем, как тюрбаном.
– Простите, – сказал я, посторонившись.
– Пока не за что, – проговорила она и будто нарочно прикачнулась ко мне, притронулась обнаженной по плечо, горячей рукой, спросила не без насмешки: – Не обожжетесь в баньке-то?.. Пару вам сегодня достанется.
И ушла, покачивая бедрами.
«Ну, попал в гости! Не соскучишься», – бормотал я про себя.
В тесном предбаннике, обшитом фанерой, пахло отсыревшим деревом, мокрыми листьями, осенью. Пол был чисто вымыт. Я еще только рубашку снял, как дверь приоткрылась.
– Можно? – низкий, с хрипотцой голос дочери Аргунова. И заглянула, не дожидаясь ответа, улыбнулась, губы тонкие, недобрые, кожа лаково-розовая.
– Полотенце вам принесла.
– У меня есть свое.
– Свое-то в дороге еще сгодится, – и она вошла, спокойная, уверенная в себе. «Отцовская манера – накладывать резолюции», – подумал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165