Высадив Дамарис у дома доктора, Саймон отвез нас с Люком в Забавы.Я поднялась к себе, на душе у меня было тяжело. Подозрения терзали меня с новой силой. Почему я так испугалась, наклонившись над колодцем? О чем думал Саймон, стоя рядом со мной? Вынашивал ли он замысел, осуществлению которого помешал случайный прохожий?Но больше всего меня озадачивало мое собственное поведение. Как я ни иронизировала по поводу чудесных свойств Капающего колодца, я все же задумала желание и теперь горячо надеялась, что оно сбудется.Пожалуйста, только не Саймон.Но почему? Какая мне разница – Люк или Саймон? Нет, к чему обманывать себя – мне не все равно. Кажется, именно в тот день я начала догадываться об истинной природе моих чувств к этому человеку. Я не испытывала к нему нежности, но только в его обществе ощущала, что живу по-настоящему. Я часто сердилась на него, но ссориться с ним было интереснее, чем мириться с кем-либо другим. Я дорожила его высоким мнением о моем здравом смысле и была счастлива оттого, что он ставил здравый смысл выше всех других качеств. С каждой новой встречей мое отношение к нему менялось, я все больше подпадала под обаяние его сильной личности.Только теперь, когда Саймон занял такое важное место в моей жизни, я поняла характер своей привязанности к Габриелю. Я любила Габриеля, но не была в него влюблена. Я стала его женой, ибо он нуждался в защите, и я была готова его защищать; я полагала, что для брака достаточно моего желания сделать Габриеля счастливым, получив взамен возможность покинуть опостылевший родительский дом. Вот почему мне было так трудно вспомнить его лицо; вот почему, потеряв его, я продолжала смотреть в будущее с радостным ожиданием. Со смертью мужа жизнь для меня не кончилась, и причиной тому был не только ребенок, которого я носила под сердцем, но и Саймон... И сегодня, стоя у колодца, я взмолилась от всей души: пожалуйста, только не Саймон!Я начала замечать, что окружающие ведут себя со мной как-то странно. Не раз я перехватывала взгляды, которыми они украдкой обменивались, даже сэр Мэтью держался как-то настороженно. Смысл происходящего открыла мне Сара, и это открытие встревожило меня больше, чем все предыдущие.Однажды я зашла к ней в комнату и обнаружила ее за починкой крестильной рубашечки.– Рада тебя видеть, – приветствовала она меня. – Помнится, тебе нравились мои гобелены.– Они мне и сейчас нравятся, – заверила я, – чудесная работа. Можно посмотреть последний?Она строго взглянула на меня.– Тебе в самом деле интересно?– Разумеется.Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.– Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.– В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.– Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.– Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.– Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.– Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк...– Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.– Такой непоседливый... Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.– Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.– Загвоздка в тебе... – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.– Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.– Я уже закончила Габриеля... и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.– Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?– Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные... Я сама выстираю рубашечку.– Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.– Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.– Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.В ее глазах мелькнул лукавый огонек.– Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.– Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.– То было совсем другое дело. Тогда я знала...– Знали? Она кивнула.– Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.– Но я же здесь.Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.– Сегодня... завтра... может быть – через неделю... А где ты будешь потом?Но я не собиралась отступать.– Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.Мой неподдельный интерес явно льстил ей.– Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.– Я никому не расскажу, – пообещала я.– Хорошо, иди сюда.Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.– Пожалуйста, покажите.Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89