Такое у нее было чувство, что мы вырядились, словно миллионеры на праздник всех святых. И она думала — уж посмеемся всласть. Как в кино на какой-нибудь комедии.
А ничего подобного: я же был ну в точности робот, в которого программу заложили.
Ах, молодость, молодость, никогда-то ты не вернешься!
Может, не так уж там было бы и грязно, если бы не вздумалось кому-то начать уборку да бросить посередине. У стены стояла неубранная стремянка. Рядом было ведро с грязной водой, в которой мокла тряпка. Кто-то, надо думать, этой тряпкой орудовал, поднявшись на верхнюю ступеньку. Отмыл стену, сколько мог. И получилось чистое пятно, сияющее, как месяц в полнолуние, а под ним, само собой, грязные разводы.
Не знаю, кто этот месяц на стене нарисовал. Спросить было не у кого. Даже швейцара, и того не было. И в зале ни души: ни посетителей, ни мальчишек с подносами. За стойкой — вон там, подальше — тоже никого. Газетный киоск, театральная касса — все закрыто. Двери лифта, у которого никто не дежурил, заставлены стульями.
— Похоже, вообще прикрыли заведение, — заметила Сара.
— Но кто-то ведь по телефону заказ принял, — возразил я. — Вежливо так, «мсье» меня называл.
— По телефону кто хочешь тебя «мсье» назовет, — сказала Сара.
Но тут откуда-то донеслись рыдания цыганской скрипки, до того жалобные, точно у скрипача вот-вот разорвется сердце. Теперь каждый раз, как вспомню рыдающую скрипку, тут же и другое вспоминается: Гитлер, который в тот год еще не был у власти, вскоре распорядится истребить всех цыган, которых сумеют поймать его солдаты и полиция.
Музыка доносилась из-за перегораживающей зал ширмы. Мы с Сарой, набравшись смелости, отодвинули эту ширму от стены. За нею оказалась застекленная дверь с висячим замком да еще и засовом. Стекла в нее были вставлены зеркальные, так что мы лишний раз могли удостовериться, что выглядим как парочка богатеньких юнцов. Тут Сара обнаружила на зеркальной створке протершуюся дырочку. Заглянула в нее, подозвала меня — ты только посмотри. Обалдеть. Словно бросаешь взгляд в мерцающие призмы машины времени. За этой застекленной дверью был знаменитый большой зал ресторана «Арапахо» во всем своем пыльном великолепии, включая цыгана-скрипача, — до последней мелочи сохранившийся в том же виде, который имел, когда тут совершил свой подвиг бейсболист Джим Бренди. Тысячи свечей в канделябрах и на столах светились даже не тысячами, а миллионами крохотных звездочек, отражаясь в бесчисленных зеркалах, серебре, хрустале, фарфоре.
Оказалось, вот какая история: хотя ресторан находится в том же здании, где гостиница, — два шага от Таймс-сквер, — владельцы у них разные. Гостиница капитулировала: больше никаких постояльцев. А вот ресторан только что отремонтировали, поскольку его владелец считал крах в экономике делом временным — ненадолго это, ведь единственная причина в том, что у бизнесменов расшалились нервы.
Мы с Сарой просто не в ту дверь толкнулись. Как же это мы, говорю ей, а она в ответ:
— Вечная моя история. Обязательно для начала двери перепутаю.
Пришлось нам снова на улицу в темноту выйти и направиться к двери, за которой нас ждало заказанное пиршество. Мистер Маккоун велел заказать ужин предварительно. Так я и сделал. Сам хозяин ресторана поднялся нам навстречу. Он был француз. У него в петлице смокинга красовалась розетка, которая мне не говорила ничего, зато Саре была хорошо знакома, потому что такая же имелась у ее отца. Такие, объяснила она, носят кавалеры французского ордена Почетного легиона.
Сара часто проводила лето в Европе. А я там ни разу не был. Она свободно владела французским, и они с хозяином исполнили целый мадригал, перебрасываясь фразами на этом самом мелодичном из всех языков. Ума не приложу, как бы я прожил жизнь, не будь рядом со мной женщин, способных выполнять функции переводчика. Из тех четырех, которых я любил, лишь Мэри Кэтлин 0'Луни не знала ни одного языка за вычетом своего родного. Хотя и Мэри Кэтлин послужила мне переводчиком, когда, будучи гарвардским студентом и коммунистом, я пытался объясниться с американским рабочим классом.
Хозяин ресторана по-французски сообщил Саре, а она — мне, что Депрессия случилась просто из-за слабонервности. Подождите только, вот выберут президентом кого-то из демократов, и тут же будет отменен сухой закон, и опять можно будет жить в свое удовольствие.
Подвел он нас к столику. Зал, думаю, был рассчитан не меньше чем на сто посетителей, но сейчас и всего-то набралось десяток с небольшим. Стало быть, еще не перевелись люди при деньгах. Пытаюсь вспомнить их лица, и все время возникают перед глазами гравюры Георга Гросса, изображающие спекулянтов да плутократов, нажившихся на бедствиях, которые Германия претерпела после первой мировой войны. Тогда, в тысяча девятьсот тридцать первом, я этих гравюр еще не видел. Ничего я тогда еще не видел.
Помнится, обратил я внимание на расплывшуюся старуху в брильянтовом ожерелье, которая сидела за столиком совершенно одна. На коленях у нее лежал китайский мопс. И на собачонке тоже было брильянтовое ожерелье.
Еще, помню, был увядший старикашка, который низко наклонялся над тарелкой, прикрывая ее от чужих глаз руками. Сара шепнула мне: смотри-ка, ему как будто порцию зажаренной королевской плоти принесли. Потом выяснилось, что он ел икру.
— Очень, наверно, дорогое местечко, — сказала Сара.
— Подумаешь, — отвечал я, — не беспокойся, пожалуйста.
— Деньги — такая непонятная вещь. Ты хоть немного разбираешься в деньгах?
— Нет.
— У одних карманы лопаются, другим на хлеб не хватает, — задумчиво проговорила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80