И тут я понял, что стучусь в дверь доктора Эпштейна.Доктор подошел к двери в халате и пижаме. Он очень удивился, увидев меня.— В чем дело? — спросил он.— Можно войти? — спросил я.— По медицинскому делу? — спросил он. Дверь была на цепочке.— Нет. По личному — политическому.— Это очень срочно?— Думаю, что да.— Объясните вкратце, в чем дело?— Я хочу попасть в Израиль, чтобы предстать перед судом.— Что-что?— Я хочу, чтобы меня судили за преступления против человечности, — сказал я. — Я хочу поехать туда. — Почему вы пришли ко мне?— Я думаю, вы должны знать кого-нибудь — кого-нибудь, кого надо поставить в известность.— Я не представитель Израиля, — сказал он. — Я американец. Завтра утром вы сможете найти всех тех израильтян, которые вам нужны.— Я бы хотел сдаться человеку из Освенцима.Он взбесился.— Тогда ищите одного из тех, кто только и думает об Освенциме! Есть много таких, кто только о нем и думает. Я никогда о нем не думаю! — И он захлопнул дверь.Я оцепенел, потерпев неудачу в достижении единственной цели, которую я смог себе придумать. Эпштейн был прав — утром я смогу найти израильтян.Но надо было еще пережить целую ночь, а у меня уже не было сил двигаться. За дверью Эпштейн разговаривал со своей матерью. Они говорили по-немецки.Я слышал только обрывки их разговора. Эпштейн рассказывал матери о том, что только что произошло.Из того, что я услышал, меня поразило, как они произносят мою фамилию, поразило ее звучание.«Кэм-буу», — повторяли они снова и снова. Это для них был Кемпбэлл.Это было концентрированное зло, зло, которое воздействовало на миллионы, отвратительное существо, которое добрые люди хотели уничтожить, зарыть в землю…«Кэм-буу».Мать Эпштейна так разволновалась из-за Кэм-буу и того, что он затевает, что подошла к двери. Я уверен, что она не ожидала увидеть самого Кэм-буу. Она хотела только испытать отвращение и подивиться на воздух, который он только что вытеснил.Она открыла дверь, а сын, стоящий сзади, уговаривал ее не делать этого. Она едва не потеряла сознание от вида самого Кэм-буу, Кэм-буу в состоянии каталепсии.Эпштейн оттолкнул ее и вышел, как будто собираясь напасть на меня.— Что вы тут делаете? Убирайтесь к черту отсюда! — сказал он.Так как я не двигался, не отвечал, даже не мигал, даже, казалось, не дышал, он начал понимать, что я прежде всего нуждаюсь в медицинской помощи.— О, Господи, — простонал он.Как покорный робот, я позволил ему ввести себя в квартиру. Он привел меня в кухню и усадил там за белый столик.— Вы слышите меня? — сказал он.— Да, — ответил я.— Вы знаете, кто я и где вы находитесь?— Да.— С вами такое уже бывало?— Нет.— Вам нужен психиатр, — сказал он. — Я не психиатр.— Я уже сказал вам, что мне надо, — сказал я. — Позовите кого-нибудь, не психиатра. Позовите кого— нибудь, кто хочет предать меня суду.Эпштейн и его мать, очень старая женщина, спорили, что со мной делать. Его мать сразу поняла причину моего болезненного состояния, поняла, что болен не я сам, а скорее весь мой мир болен.— Ты не впервые видишь такие глаза, — сказала она своему сыну по-немецки, — и не впервые видишь человека, который не может двигаться, пока кто-то не скажет ему куда, который ждет, чтобы кто-то сказал ему, что делать дальше, который готов делать все, что ему скажут. Ты видел тысячи таких людей в Освенциме.— Я не помню, — сказал Эпштейн натянуто.— Хорошо, — сказала мать. — Тогда уж позволь мне помнить. Я могу вспомнить все. В любую минуту. И как одна из тех, кто помнит, я хочу сказать — надо сделать то, что он просит. Позови кого-нибудь.— Кого я могу позвать? Я не сионист. Я антисионист. Да я даже не антисионист. Я просто никогда об этом не думаю. Я врач. Я не знаю никого, кто еще думает о возмездии. Я к ним испытываю только презрение. Уходите. Вы не туда пришли.— Позови кого-нибудь, — повторила мать.— Ты все еще хочешь возмездия? — спросил он ее.— Да, — отвечала она.Он подошел ко мне вплотную.— И вы действительно хотите наказания?— Я хочу, чтобы меня судили, — сказал я.— Это все — игра, — сказал он в ярости от нас обоих. — Это ничего не доказывает.— Позови кого-нибудь, — сказала мать.Эпштейн поднял руки.— Хорошо! Хорошо! Я позвоню Сэму. Я скажу ему, что он может стать великим сионистским героем. Он всегда хотел быть великим сионистским героем.Фамилии Сэма я так никогда и не узнал. Доктор Эпштейн позвонил ему из комнаты, а я и его старуха-мать оставались на кухне.Его мать сидела за столом напротив меня и, положив руки на стол, изучала мое лицо с меланхолическим любопытством и удовлетворением.— Они вывинтили все лампочки, — сказала она по-немецки.— Что? — спросил я.— Люди, которые ворвались в вашу квартиру, — они вывинтили все лампочки на лестнице.— М… м…— В Германии было то же.— Простите?— Они всегда это делали. Когда СС или гестапо приходили брать кого-нибудь, — сказала она.— Я не понимаю, — сказал я.— Даже когда в дом приходили люди, которые хотели сделать что-нибудь патриотическое, они всегда начинали с этого. Кто-то обязательно вывинтит лампочки. — Она покачала головой. — Казалось бы, странно, но они всегда это делают.Доктор Эпштейн вернулся в кухню, отряхивая руки.— Все в порядке, — сказал он. — Сейчас прибудут три героя: портной, часовщик и педиатр — все трое в восторге от роли израильских коммандос.— Благодарю, — сказал я.Эти трое пришли за мной минут через двадцать. У них не было оружия, и они не были официальными агентами Израиля или какой-нибудь другой страны, они были сами по себе. Их статус определяла моя виновность и мое страстное желание сдаться кому-нибудь, все равно кому.Так случилось, что этот арест обернулся для меня возможностью провести остаток ночи в постели в квартире портного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49