— Как твой хозяин в этой чудесной стране я должен был бы объяснить тебе глубокое значение этого великого дня в нашей национальной жизни, но мне ничего не приходит в голову.— Ничего?— Я так же озадачен, как и ты. Или как принц Камбоджи.Одетый в форму негр подметал тротуар перед жилым домом. Его синяя с золотом форма поражала удивительным сходством с формой Свободного Американского Корпуса вплоть до последнего штриха — бледно-лавандовых полос вдоль штанин. Название дома было вышито на нагрудном кармане. «Лесной дом» называлось это место, хотя единственным деревом поблизости был саженец, подвязанный и закрепленный железными оттяжками.Я спросил негра, какой сегодня праздник.Он сказал, что День ветеранов.— Какое сегодня число? — спросил я.— Одиннадцатое ноября, сэр, — ответил он.— Одиннадцатое ноября — День перемирия, а не День ветеранов.— Вы что, с луны свалились? Это изменено уже много лет назад.— День ветеранов, — сказал я Хельге, когда мы пошли дальше. — Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.— Это тебя расстроило? — спросила она.— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что-то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.— Ты ненавидишь Америку, да?— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует. Без сомнения, это мой большой минус, но я не могу мыслить в рамках государственных границ. Эти воображаемые линии так же нереальны для меня, как эльфы и гномы. Я не могу представить себе, что эти границы определяют начало или конец чего-то действительно важного для человеческой души. Пороки и добродетели, радость и боль пересекают границы, как им заблагорассудится.— Ты так изменился, — сказала она.— Мировые войны меняют людей, иначе для чего же они? — сказал я.— Может быть, ты так изменился, что больше меня не любишь? — сказала она. — Может быть, и я так изменилась…— Как ты можешь это говорить после нашей ночи?— Мы ведь еще ни о чем не поговорили, — сказала она.— О чем говорить? Что бы ты ни сказала — это не заставит меня любить тебя больше или меньше. Наша любовь слишком глубока, слова ничего не значат для нее. Это любовь душ.Она вздохнула.— Как это прекрасно, если это правда. — Она сблизила ладони, но так, что они не касались друг друга. — Это наши любящие души.— Любовь, которая может вынести все, — сказал я.— Твоя душа чувствует сейчас любовь к моей душе?— Безусловно, — сказал я.— Ты не заблуждаешься? Ты не ошибаешься в своих чувствах?— Ни в коем случае.— И что бы я ни сказала, не сможет разрушить твою любовь?— Ничто, — сказал я.— Прекрасно. Я должна тебе сказать что-то, что боялась сказать раньше. Теперь я не боюсь.— Говори, — сказал я с легкостью.— Я не Хельга, — сказала она. — Я ее младшая сестра Рези. Глава двадцать четвертая.ПОЛИГАМНЫЙ КАЗАНОВА… Когда она огорошила меня этой новостью, я повел ее в ближайшее кафе, где мы могли посидеть. В кафе были высокие потолки, беспощадный свет и адский шум.— Почему ты так поступила? — спросил я.— Потому что я люблю тебя, — сказала она.— Как ты можешь любить меня?— Я всегда любила тебя, с самого детства, — сказала она.Я обхватил голову руками.— Это ужасно.— Я… я думала, что это прекрасно.— Что же дальше? — сказал я.— Разве это не может продолжаться?— О, господи, как все запутано, — сказал я,— Выходит, я нашла слова, способные убить любовь, — сказала она, — любовь, которую убить невозможно?— Не знаю, — сказал я. Я покачал головой. — Какое странное преступление я совершил.— Это я совершила преступление, — сказала она. — Я, должно быть, сошла с ума. Когда я сбежала в Западный Берлин и там мне велели заполнить анкету, где спрашивалось, кто я, чем занималась, кто мои знакомые…— Эта длинная, длинная история, которую ты уже рассказывала, — сказал я, — о России, о Дрездене — — есть в ней хоть доля правды?— Сигаретная фабрика в Дрездене — правда, — сказала она. — Мой побег в Берлин — правда. И больше почти ничего. Вот сигаретная фабрика — чистая правда — десять часов в день, шесть дней в неделю, десять лет.— Прости, — сказал я.— Ты меня прости. Жизнь была слишком тяжела для меня, чтобы испытывать чувство вины. Муки совести для меня слишком большая роскошь, недоступная, как норковое манто. Мечты — вот что давало мне силы день за днем крутиться в этой машине, а я не имела на них права.— Почему?— Я все время мечтала быть не тем, кем я была.— В этом нет ничего страшного, — сказал я.— Есть, — сказала она. — Посмотри на себя. Посмотри на меня. Посмотри на нашу любовь. Я мечтала быть моей сестрой Хельгой. Хельга, Хельга, Хельга — вот кем я была. Прелестная актриса, жена красавца-драматурга — вот кем я была. А Рези — работница сигаретной фабрики, — она просто исчезла.— Ты могла бы выбрать что-нибудь попроще, — сказал я.Теперь она осмелела.— А я и есть Хельга. Вот я кто! Хельга, Хельга, Хельга. Ты поверил в это. Что может быть лучшим доказательством? Ты ведь принял меня за Хельгу?— Ну и вопрос, черт возьми, ты задаешь джентльмену, — сказал я.— Имею я право на ответ?— Ты имеешь право на ответ «да». Справедливость требует ответить «да», но я должен сказать, что и я оказался не на высоте. Мой разум, мои чувства, моя интуиция оказались не на высоте.— Или, наоборот, на высоте, — сказала она, — и ты вовсе не был обманут.— Скажи, что ты знаешь о Хельге? — спросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49