Он вошел артритной походкой, но большие пальцы его рук были заткнуты под ремень, подбородок выпячен вперед, фуражка на голове.— Здесь все в порядке? — спросил он Джонса. — Вы что-то задержались.— Не совсем, — сказал Джонс, — Август Крапптауэр умер.Черный Фюрер Гарлема отнесся к этому спокойно.— Все помирают, все помирают, — сказал он. — Кто поднимет светильник, когда помрут все?— Я как раз сейчас задал тот же вопрос, — сказал Джонс. Он представил меня Роберту. Роберт не подал мне руки.— Я слышал о вас, но никогда не слушал вас, — сказал он.— Ну и что, нельзя же всем всегда делать только приятное, — заметил я.— Мы были по разные стороны, — сказал Роберт.— Понимаю, — сказал я. Я ничего не знал о нем и был согласен с его принадлежностью к любой из сторон, которая ему больше нравилась.— Я был на стороне цветных, — сказал он, — я был с японцами.— Вот как? — сказал я.— Мы нуждались в вас, а вы в нас, — сказал он, имея в виду союз Германии и Японии во второй мировой войне. — Но с многим из того, что вы говорили, мы не могли согласиться.— Наверное так, — сказал я.— Я хочу сказать, что, судя по вашим передачам, вы не такого уж хорошего мнения о цветных, — сказал Роберт.— Ну, ладно, ладно, — сказал Джонс примирительно. — Стоит ли нам пререкаться? Что надо, так это держаться вместе.— Я только хочу сказать ему, что говорю вам, — сказал Роберт. — Его преподобию я каждое утро говорю то же, что говорю вам сейчас. Даю ему горячую кашу на завтрак и говорю: «Цветные поднимутся в праведном гневе и захватят мир. Белые в конце концов проиграют».— Хорошо, хорошо, Роберт, — сказал терпеливо Джонс.— Цветные будут иметь свою собственную водородную бомбу. Они уже работают над ней. Японцы скоро сбросят ее. Остальные цветные народы окажут им честь сбросить ее первыми.— И на кого же они собираются сбросить ее? — спросил я.— Скорее всего, на Китай, — сказал он.— На другой цветной народ? — сказал я.Он посмотрел на меня с сожалением.— Кто сказал вам, что китайцы цветные? — спросил он. Глава восемнадцатаяПРЕКРАСНАЯ ГОЛУБАЯ ВАЗА ВЕРНЕРА НОТА… Наконец нас с Хельгой оставили вдвоем.Мы были смущены.Будучи весьма немолодым человеком и проживя столько лет холостяком, я был более чем смущен. Я боялся подвергнуть испытанию свои возможности любовника. И страх этот усиливался удивительной молодостью, которую каким-то чудом сохранила моя Хельга.— Это… это, как говорится, начать знакомство заново, — сказал я. Мы говорили по-немецки.— Да, — сказала она. Теперь она подошла к окну и рассматривала патриотические эмблемы, нарисованные мною на пыльном стекле. — Что же из этого теперь твое, Говард? — спросила она.— Прости?..— Серп и молот, свастика или звезды и полосы — что теперь тебе больше нравится?— Спроси меня лучше о музыке, — сказал я.— Что?— Спроси меня лучше, какая музыка мне теперь нравится? — сказал я. — У меня есть некоторое мнение о музыке. И у меня нет никакого мнения о политике.— Понятно, — сказала она. — Хорошо, какую музыку ты теперь любишь?— «Белое Рождество», — сказал я, — «Белое Рождество» Бинга Кросби.— Что-что? — сказала она.— Это моя любимая вещь. Я так ее люблю, у меня двадцать шесть пластинок с ее исполнением.Она взглянула на меня озадаченно.— Правда? — сказала она.— Это… это моя личная шутка, — сказал я, запинаясь.— Вот как!— Моя личная — я так долго жил один, что все у меня мое личное. Было бы удивительно, если бы кто-нибудь смог понять, что я говорю.— Я смогу, — с нежностью сказала она. — Дай мне немного времени, совсем немного, и я снова буду понимать все, что ты говоришь. — Она пожала плечами. — У меня тоже есть мои личные шутки.— Вот теперь у нас снова все будет личное на двоих, — сказал я.— Это будет прекрасно.— Опять государство двоих.— Да, — сказала она. — Скажи…— Все, что угодно, — сказал я.— Я знаю, как умер отец, но ничего не смогла выяснить о маме и Рези. Слышал ли ты хоть что-нибудь?— Ничего, — ответил я.— Когда ты их видел в последний раз? — спросила она.Вспоминая прошлое, я мог назвать точную дату, когда последний раз видел отца Хельги, ее мать и хорошенькую маленькую фантазерку сестричку Рези Нот.— Двенадцатого февраля 1945 года.И я рассказал ей об этом дне. День был такой холодный, что у меня ныли кости. Я украл мотоцикл и заехал навестить родителей жены — семью Вернера Нота, шефа берлинской полиции. Вернер Нот жил в предместье Берлина, далеко от зоны бомбежки. Он жил с женой и дочерью в окруженном стеной белом доме, монолитном, прочном и величественном, как гробница римского патриция. За пять лет тотальной войны дом совсем не пострадал, не треснуло даже ни одно стекло. Сквозь высокие, глубоко посаженные южные окна, как в раме, был виден окруженный стенами фруктовый сад, а северные обрамляли вид на берлинские руины с торчащими из них памятниками.Я был в военной форме. На ремне у меня был крошечный револьвер и большой нелепый парадный кинжал. Я обычно не носил формы, хотя имел право носить ее — синюю с золотом форму майора Свободного Американского Корпуса.Свободный Американский Корпус был мечтой фашистов, мечтой о боевой части, сформированной в основном из американских военнопленных. Это должна была быть добровольная организация. Она должна была сражаться только на русском фронте. Это должна была быть военная машина с высочайшим боевым духом, движимая любовью к западной цивилизации и страхом перед монгольскими ордами.Когда я говорю, что эта воинская часть была мечтой нацистов, у меня начинается приступ шизофрении, так как идея Свободного Американского Корпуса принадлежала мне. Я сам предложил создать этот корпус, придумал форму и знаки отличия, написал его кредо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49