) и помчался с ним на руках вверх, положил у дверей квартиры, открыл ключом дверь, снова схватил на руки пса, занёс его в комнату и положил на пол около открытого балкона. Всё это произошло в течение нескольких секунд.
Я ожидал, что сейчас начнётся собачье столпотворение, так как Аскольд вряд ли примирится с неожиданным нашествием двух своих соплеменников. Но – ошибся. И тут я оценил разницу между баламутной дворняжкой и воспитанной овчаркой. Аскольд осторожно обнюхал лежавшую собаку, вопросительно посмотрел на хозяина (на Ладу не обратил никакого внимания), а затем отошёл в свой угол и больше ни во что не вмешивался. Кажется, потом раз или два он пытался напомнить о своём присутствии, но Феликс Аронович что-то резко ему говорил, и Аскольд успокаивался.
Тарасуло пошёл на кухню, принёс кастрюлю с водой и вылил её на голову овчарки. Никакого эффекта Собака не двигалась, только живот её вздрагивал от быстрого и тяжёлого дыхания. Лишь по этому признаку и можно было определить, что она ещё жива. Глаза у неё были открыты, но ни на что не реагировала. Феликс Аронович для проверки несколько раз замахивался на неё, хлопал в ладоши перед самым её носом – глаза оставались открытыми и неподвижными.
– Это плохо, – бормотал Тарасуло. – Если она не реагирует, это очень плохо.
– Феликс Аронович! – сказал я. – Мы с вами всё-таки учите ля. Какую оценку вы сейчас можете дать нашей тридцатилетней педагогической практике?
– Не томите душу, – ответил Тарасуло.
– Двое таких представительных мужчин – и что натворили – не унимался я.
– Говорят вам: не томите душу! – крикнул Феликс Аронович. – Мне и так тошно!
– Но, может быть, хоть скорую помощь вызвать? Может быть, ещё не поздно?
– Вы соображаете, что говорите?
– Я имею в виду «собачью» скорую помощь. Надо позвонить в ветлечебницу.
– А как прикажете доложить? Два старых дурака уморили собаку – спасайте её… Так, что ли?
– Никуда не денешься, именно так…
– Нет, я звонить не буду, – в раздумье произнёс Тарасуло. – Знаю я этих ветеринаров. Вмиг разнесут по всему городу… Вот если бы собака сама заболела, тогда бы я позвонил.
– Феликс Аронович, сейчас не время думать о своей репутации, надо спасать животное.
– Вы хотите выглядеть в этой истории благородней меня! – взорвался Тарасуло. – Ну разумеется! Вы всё время читаете мне нотации, уговариваете, взываете к моей совести, а я равнодушен и твёрд, как скала, я бесчувствен и бессовестен!
– Нет, мы из одной шайки, Феликс Аронович, – сказал я. – Во всём, что произошло, мы виноваты в равной степени. В равной! И одинаково будем мучиться, если собака погибнет. Вы ведь не напрасно упомянули о совести. Ведь суд совести…
– Ой-ой-ой, только не морализируйте…
– Хорошо, не буду. Но поймите, что один-единственный укол может спасти собаку. Давайте вызовем скорую…
Заговорив об уколе, я вдруг вспомнил, что через полтора часа надо явиться с Ладой в ветлечебницу. В четыре часа дня ей делали второй укол.
– Феликс Аронович, нам с Ладой пора, надо перед лечебницей успеть забежать домой. Умоляю вас, позвоните, скажите, что собака, мол, внезапно заболела.
– Э-э-э… – протянул Тарасуло. – Теперь уже никакие звонки не помогут. Смотрите, смотрите – видите? Над псом кружатся большие мухи!
– Ну и что?
– Невежественный вы человек. Это же первый признак, что собака умирает. Мухи чуют падаль.
– Так она же ещё не умерла.
– Неважно. Они чуют будущую падаль. Нет, собаке уже ничем не поможешь. Это – конец.
Не попрощавшись, я открыл дверь и вышел. Лада весело сбежала по ступенькам вниз и дожидалась меня у подъезда.
Дома я наскоро разогрел тарелку борща и машинально проглотил его. Хотел позвонить Феликсу Ароновичу, чтобы спросить о самочувствии овчарки, но, боясь услышать правду, не сделал этого. Поехал с Ладой в ветлечебницу. Ей сделали укол. Вернулся домой. Было четверть шестого вечера. Постояв несколько минут у телефона, набрал номер Тарасуло.
– Я же вам сказал! – услышал я голос Феликса Ароновича. – Мухи – это верная примета. Она умерла ровно в три часа дня. Представьте себе, тютелька в тютельку. Радио пропикало – у неё задрыгали ноги, и она испустила дух.
– Одного не понимаю, – медленно сказал я. – Почему вы это объявляете, как правительственное сообщение?
– Сегодня ночью нам предстоит её похоронить, – сказал Тарасуло, не отреагировав на мои слова. – Не мне же одному заниматься этим малоприятным делом. Вместе ловили собаку, вместе уморили её – значит, вместе будем хоронить.
– Успокойтесь, Феликс Аронович, я считаю, что в этой истории меньше всего виноваты вы. Главный спрос – с меня. Это я вам рас сказал про овчарку, и я же сагитировал вас поехать за ней. И опять же именно я занимался словоблудием, охал и ахал, вместо того, что бы вырвать из ваших рук повод и отпустить собаку на волю.
– Вам было бы легче, если бы её поймали собаколовы? Вы забыли, о чём нам рассказала женщина? Из неё ведь хотели сделать шапку! Вам было бы легче? Отвечайте: легче?
– Ладно… Когда я должен прийти?
– Вот это другой разговор. Приходите этак часиков в Десять. Будет уже достаточно темно… Только не вздумайте брать с собой вашу шавку, она нам всё испортит. Я уже присмотрел пустырь за 108-ой школой, там её и похороним. Лопата есть. Вот только не в чем завернуть собаку… Придётся снять штору с окна…
– У меня есть пляжное покрывало…
– Да видел я ваше покрывало, оно слишком тонкое, не вы держит. Так уж и быть – сниму штору.
– Ну как хотите.
…В начале одиннадцатого я подошёл к дому Феликса Ароновича. Он поджидал меня у тёмного подъезда внизу.
– Еврейская похоронная команда в сборе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27