Мнеме – в центр, где группа улыбающихся пилигримов спускается по извилистой тропинке с горы и поднимается на следующую. Я становлюсь на колени перед Масахико. Развернутый веер лежит передо мной. Ля Серениссима сверху.
– Теперь смотри!
Он медленно, тихо вздыхает.
– Что это?
– Маркус назвал его Ля Серениссима, – отвечаю я. – Аватара мира, спокойствия, безмятежности и тишины. Он стимулирует мозг, и тот производит эндорфины, природные опиаты.
Мас медленно кивает. Его зрачки так сильно расширены, что мне кажется, я в каждом вижу отражение полной луны.
Я переворачиваю веер у себя на коленях.
– Мас, – говорю я. – Вспомни вечер, когда она умерла.
Тени мечутся по его лицу, тени изнутри. Бабочка зашуршала на бумажной стене, я оглянулся, а когда опять взглянул на Маса, все следы фрактора безмятежности уже стерты. Только ужас, беспомощность, гнев. Фрактор памяти ведет его, и он снова стоит на той аллее, уличные фонари отражаются в полированных крыльях Дайхацу 4x4.
– Скажи мне, Мас.
– Я стою и кричу! Я ничего не могу сделать, только кричать. Но что толку кричать? Почему я ничего не делаю? Почему ты сидишь там с таким дурацким, дурацким, дурацким выражением лица?
Он кричит не на меня, меня он даже не видит, только улицу и ночь и ее.
– Неужели ты не понимаешь, это бессмысленно, бессмысленно, тебя убьют, и все.
– Возвращайся туда, – приказываю я. – Назад! Как ты оказался тогда на той улице и в то время?
Мгновение Ля Серениссима.
– Это башо, я забыл. Сегодня вечером плей-офф финала сумо. Полиция уже оцепила стадион. Кругом знаки объезда. Машины тянутся на несколько кварталов. Не дави на сигнал. Давай, давай! Двигай! Видишь же, не выходит, все равно не быстрее. Пробка сама рассосется. Мы успеем. Ты всегда так нетерпелива за рулем!
– Тебе нечего себя винить, – наконец говорю я. – Вполне естественно, что ты на нее сердился. Она же не была совершенством, никто не совершенен. Смерть не сделала ее совершенной. Смерть никого из нас не делает совершенным. Мертвые тоже могут быть глупыми. Мертвые могут быть нетерпимыми и нетерпеливыми. На них можно сердиться. Их можно ненавидеть.
Мас дрожит, но я не переворачиваю веер обратной стороной. Пока не переворачиваю.
– Возвращайся туда, – говорю я. Он возвращается.
– Слушай, я помню путь в объезд: не то чтобы он короче, даже длиннее, но все равно там будет быстрее. Уж я-то знаю, я здесь вырос. Что угодно, лишь бы она попала на эту вечеринку, хотя по радио уже предупреждали, что в том районе неспокойно. Силы безопасности пытаются захватить какую-то шайку акира. Мне и в голову не могло прийти, что они попробуют прорваться.
Так, настроить память на успокоение. Гармонии и ритмы фрактора касаются периферии моего зрения, создавая почти географическую ясность.
– Даже если ты настоял на объезде, даже если ты слышал предупреждение по радио и подумал, что там может оказаться опасно, все равно тебе не за что себя винить, – говорю я. Уже во второй раз.
– Кто-то ведь виноват. – Ты?
– Ну а кто же еще, Этан?
– Она. Она тоже слышала эту передачу по радио. Она решила поехать в объезд. Сам подумай, Мас. Куда это она так хотела попасть? Почему ей так не терпелось?
Теперь Мнеме. Лицо Маса застывает, скованное виной.
– Зачем тебе ехать на эту вечеринку? Зачем ты заставила меня согласиться поехать с тобой? Все будет то же самое, как всегда, те же люди будут произносить обычные вежливые фразы. Никому и в голову не придет сказать, что он думает на самом деле обо мне, о моей работе. Давай плюнем, пойдем в кино, сходим куда-нибудь поужинать, сходим в магазин. «Там будут важные шишки, – говоришь ты. – Боссы из разных компаний, онк все время охотятся за головами. Для того эти вечеринки и устраиваются. Охота за головами». Ну, конечно, там будут пиарщики из американских филиалов Sony с полными карманами контрактов, ты лопнешь, но не пропустишь такую возможность. Ты всю жизнь мечтала об этой мифической золотой Калифорнии. Что ж, может быть, у меня нет амбиций, и я доволен тем, что я есть, и тем, что делаю. Ты всегда злишься, когда я не делаю того, что ты хочешь. Что ж, на этот раз ты, как обычно, не позволишь моей чувствительности, застенчивости и закрытости помешать тебе сделать по-своему. На этот раз нет.
– А без тебя она бы поехала?
– Ты стучишь каблучками вечерних туфель, меряя шагами наш холл, он такой крошечный – как раз три твоих шага: стук, стук, стук – поворот, и снова: стук, стук, стук – поворот…
– Поехала бы она без тебя?
– Да! – закричал он. – Да. Ты бы уехала. Я попросил тебя подождать пять минут, пока я соберусь. Да!
– Она бы поехала на вечеринку, отправилась бы в объезд, пренебрегла бы предупреждениями по радио, налетела бы на акира… без тебя?
– Да, – говорит он. – Да!
– Ты невиновен, – выношу я вердикт. – Ты невиновен. – Я подношу правую руку к лицу Маса. Без перчатки. Без телесного напыления. Голую. Выпрямляю пальцы. – Поверь мне!
На ладони моей правой руки вытатуировано изображение Малкхута, фрактора Сефират, которому повинуется любой с первого взгляда.
– Поверь мне. – Зрачки Маса расширяются по мере того, как квазифракторные осколки образа скользят вверх по его оптическим нервам, по изгибам и складкам визуального отдела коры головного мозга мимо логического, рационального, сознательного начала в темное первичное ядро спинного мозга, где три с половиной миллиона лет назад в чисто животном существе впервые сверкнула искра разумного восприятия.
– Поверь мне! – То, что я повторил трижды – истинно. Истинно без всяких сомнений, несмотря на боль, вину, страх или на любые аргументы, которые будут это отрицать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42