Спецназовец приподнял фонарь, осветил подошедшего. Криво усмехнулся: сгорбленная фигура, одетая в какие-то жуткие лохмотья; изуродованное непонятными опухолями лицо, похожее на львиную морду; страшной пустоты взгляд; скрюченные пальцы. И жуткий смрад, перебивающий даже многолетнюю застоявшуюся вонь промышленной канализации. Это был запах гниющей плоти. В руках выродка Павел заметил трехметровую арматуру с заточенным концом — неплохое оружие для здешних катакомб.
Маньяк издал утробный звук, недовольно прищурился на свет, повел своим копьем. Острие приблизилось к шее придавленного трубами мужчины. Затем отъехало назад — серийный убийца размахнулся, но медлил с последним ударом. Видно смаковал предстоящую расправу над последним из тех, кто осмелился вторгнуться в его владения.
— Ну, давай, долбогрыз вонючий, чего тянешь?! — прорычал Белозеров.
Маньяк замер с занесенным копьем, недоуменно повел головой.
— Как ты сказал? — противно проскрежетал его голос.
— Вот урод! К тому же еще и глухой.
Но тот почему-то плавно опустил грозное оружие и нерешительно произнес:
— Палермо, это ты?..
Теперь офицер изумленно застыл, вглядываясь в уродливого человека. Луч фонаря вновь исследовал лицо убийцы, но скорее не внешность его, а некие смутные подозрения заставили Павла ошеломленно прошептать:
— Не понял… Ганджубас?!
— Я… Я, Палермо, — выронил он из рук страшную арматурину.
В неистовом порыве Ванька Старчук а точнее тот, в кого превратился смазливый красавчик, обаяшка и дамский любимчик, принялся одну за другой раскидывать в стороны трубы…
Вскоре майор почувствовал облегчение, кое-как вытащил пострадавшую от ударов левую ногу, скинул с себя последнюю железяку и попытался встать. Рука наткнулась на лежащий в воде пистолет…
— Что ж ты вытворяешь, Ванька? — свободно вздохнул он, кое-как обретая вертикальное положение.
Помолчав, тот отвечал дрогнувшим голосом:
— Да, Палермо… Вытворяю вот… Боюсь, я уже не человек. Я — животное, зверь…
— Первый к тебе вопрос, — потирал ушибленные голени спецназовец, — ты ведь уволок сегодня молодую женщину с улицы, не так ли?
— Было дело…
— Так… Она хоть жива?
Потупившись, Ганджубас молчал.
— Нет, Ванечка ты не зверь, — продолжал Белозеров. — Зачем зверей-то обижать? Они убивают, чтоб самим с голоду не подохнуть. А ты злобствуешь забавы ради! Уже и до своих добрался…
— Я не знал, что это ты, Палермо! У меня и глаза-то почти уж не видят. Только слышу хорошо, руками стал лучше чувствовать…
— Не обо мне речь. Ты Юльку-то нашу, зачем убил?
— Какую Юльку?.. — растерянно молвил Старчук.
— Какую!.. Нашу Юльку — Майскую. Пару недель назад я был в морге на опознании. Оперы сказали твоих рук дело — до позвонков перерезана проволокой шея. Изнасилована… Да я и сам видел своими глазами!
Тот опять молчал в немой оторопи, в шоке…
Потом еле слышно пробормотал:
— Припоминаю. Мне тогда показался знакомым голос, но я… не поверил.
Протяжно шмыгнув носом, потерянно спросил:
— Закурить-то у тебя имеется?
Павел распрямился; правая ладонь сжимала пистолетную рукоятку, левая — с фонарем, потащила из кармана слегка промокшую пачку сигарет. Ледяным тоном он произнес:
— Ты не ответил на мой первый и главный вопрос: жива ли та женщина, которую ты уволок с улицы час или полтора назад?
— Да… она жива. Я ее пока не трогал — вы своим вторжением помешали, — трясущимися руками доставал тот сигарету, торопливо прикуривал. На каждой из его ладоней недоставало по два пальца…
Узнав, что Ирина жива, Палермо с облегчением вздохнул. Осветив завал из труб и оба выхода из расширенного участка канализации, приказал:
— Веди меня к этой женщине.
— Постой. Скажи… — прежде чем повиноваться, с негромкой настороженностью справился Ганджубас, — Там наверху, ты… расскажешь обо мне?
— Не знаю. Ты нарушил нашу клятву. Не знаю… В какую нам сторону?
— Выходит, нарушил, — мужчина неопределенного возраста качнул головой, постоял в молчаливой задумчивости, точно в оцепенении, потом указал в обратную сторону, откуда пришел Палермо: — Туда…
Жадно — в несколько затяжек он докурил сигарету, подхватил свое длинное незатейливое колющее оружие и на ощупь, но довольно уверенно перебрался через трубы. У входа в узкий коридор остановился в ожидании старого приятеля. На отвратительном лице промелькнула зловещая улыбка…
* * *
— Что с тобой произошло? — следуя по узким «норам» за Иваном, недоумевал Белозеров. — Почему ты здесь оказался?
А тот шел неторопливой походкой, неловко вскидывая левую и слегка подволакивая правую ногу, и в такт несоразмерным шагам отвечал:
— Когда ты приезжал последний раз… ну, помнишь — все вместе в подвале до глубокой ночи бухали? Так у меня тогда уж какие-то пятна пошли по телу. Думал: херня — пройдет… А их все больше. И не сходят. Я и с бабами знаться вскоре перестал — нормальные-то люди от такого дела как чети от ладана шарахаются. Чую: не на поправку организм идет, а совсем, значит, наоборот — усугубление меня корежит. Пятна постепенно превращались в красно-коричневые узлы, а после в язвы. Тут и мать засуетилась — заставила по врачам ходить…
Они потихоньку дошли до угла; повернули налево. Павел подсвечивал фонарем дорогу, но Ганджубас и без света неплохо ориентировался в здешних, ставших ему родными, коридорах. Скорее по привычке он прислушивался к звукам собственных шагов и выставлял перед собою тупой конец арматуры.
— От наших-то горбатовских докторов пользы не было, — только последние деньги с нас тянули, — глухо продолжал он печальное повествование.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81