– Кто вас предупредил, лейтенант?
– Эсталер позвонил из ресторана. Он знал, что я универсальный донор. Этот парень все про всех помнит. Кто кладет сахар в кофе, какая у кого группа крови. Расскажите, как все было, а то у меня концы с концами не сходятся.
Перескакивая с одного на другое, Адамберг обрисовал недостающие Ноэлю элементы общей картины, начиная с того момента, как тот ушел полетать с чайками. Как ни странно, будучи примитивным позитивистом, лейтенант дважды заставил его повторить рецепт из «De Sanctis reliquis», резко воспротивился идее Адамберга отказаться от поисков третьей девственницы и ни разу не прошелся на тему кошачьей косточки и живой силы.
– Не можем же мы сидеть сложа руки и ждать, пока этой девице что-нибудь впрыснут.
– Я наверняка ошибся, сочтя, что третья девушка уже выбрана.
– Почему?
– Я думаю, убийца остановила свой выбор на Ретанкур.
– Это абсурд, – Ноэль прервал на секунду свое круговое движение.
– Почему? Она отвечает требованиям рецепта.
В темноте Ноэль посмотрел на Адамберга:
– В том случае, если Ретанкур девственница.
– Думаю, так оно и есть.
– А я не думаю.
– Вы единственный так считаете.
– Я не считаю. Я знаю. Она не девственница. Отнюдь.
Ноэль сел на скамейку, довольный собой. Теперь пришла очередь Адамберга наматывать круги вокруг фонтана.
– Ретанкур не любит откровенничать, – сказал он.
– Пока собачишься, многое узнаешь друг о друге. Она не девственница, и все тут.
– Следовательно, третья дева существует. Где-то. А Ретанкур поняла что-то, чего мы не поняли.
– А пока мы поймем, что она поняла, много воды утечет.
– Ларибуазье считает, что все функции восстановятся у нее не раньше чем через месяц.
– Лавуазье, – поправил Ноэль. – Для человека нормального телосложения нужен месяц, а Ретанкур и недели хватит. А прикольно, что наша с вами кровь циркулирует в одном теле.
– Плюс кровь третьего донора.
– А чем занимается третий донор?
– У него стада быков, насколько я понял.
– Гремучая смесь получится, – задумчиво проговорил Ноэль.

Сколько раз ни закрывал Адамберг глаза, лежа в холодной гостиничной кровати, он неизменно видел себя с перевязанной жгутом рукой рядом с Ретанкур и пытался вновь уловить головокружительный ход своих мыслей в затуманенной после переливания голове. Крашеные волосы, живая сила девы, рога козлика. В самой сердцевине этого клубка надрывался сигнал тревоги и никак не желал замолкать. Тревога была как-то связана с кровью, которая перетекала из него в Ретанкур, чтобы вновь запустить сердце и вырвать ее из объятий смерти. И само собой, с волосами девственниц. Но что там делал козлик? Тут комиссар вспомнил, что рога козлика – не что иное, как спрессованные волосы, или, с точностью до наоборот, волосы – всего лишь расслоившиеся рога. Что в лоб, что по лбу. И дальше что? Об этом он подумает завтра.

LII

Перезвон церковных колоколов разбудил Адамберга в полдень. «Кто поздно встает, тому Бог не подает», – говорила мама. Он тут же позвонил в клинику и выслушал обнадеживающий доклад Лавуазье.
– Она разговаривает?
– Она наконец заснула и проспит еще долго, – ответил врач. – Напоминаю вам, что у нее еще и черепно-мозговая травма.
– Ретанкур говорит во сне.
– Да, время от времени она что-то бормочет. Ничего интересного. Не заводитесь.
– Я совершенно спокоен, доктор. Мне просто надо знать, что именно она бормочет.
– Да все одно и то же. Известные стихи, вы их знаете.
Стихи?
Может, Ретанкур снится Вейренк? Или он и ее заразил своим стихоплетством? Он что, собрался всех женщин у него увести?
– Какие стихи? – недовольно спросил Адамберг.
– Корнеля, ну эти, которые все знают: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог /Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!» Слегка измененный перевод Н. Рыковой.


Единственные два стиха, которые Адамберг тоже помнил наизусть.
– Это совершенно не в ее стиле, – заметил он. – Она правда это шепчет?
– Если б вы только знали, что несут люди под действием нейролептиков или под наркозом. У меня сущие розанчики так матерились, что уши вянут.
– Она матерится?
– Я вам сказал, что она читает Корнеля. Ничего удивительного. Как правило, в этом состоянии на поверхность выплывают воспоминания детства, в основном школьные. Она просто повторяет заученные когда-то строки, вот и все. Один министр за три месяца, что у меня тут в коме пролежал, продекламировал наизусть все учебники первого класса и таблицы вычитания, от корки до корки. Ни разу не сбился.
Слушая врача, Адамберг не сводил взгляда с весьма уродливой картины над кроватью, изображающей лесной пейзаж с косулей и ее детенышем под сенью густой листвы. «Самка с приплодом», – сказал бы Робер.
– Я сегодня вернусь в Париж, – сказал врач. – Она вполне может выдержать переезд, я возьму ее с собой в машину «скорой помощи». Если что, вечером мы будем в больнице Сен-Венсан-де-Поль.
– Зачем вы ее увозите?
– Я ее больше от себя не отпущу, комиссар. Этот случай войдет в анналы.

Адамберг повесил трубку, по-прежнему не спуская глаз с картины. Вот он, спутанный клубок из живой силы дев и креста в вечном древе. Словно во власти гипноза, он долго еще смотрел на косулю с потомством, уловив наконец ускользавший от него до сих пор элемент головоломки. В свином пятачке есть кость. В кошачьем пенисе есть кость. Если он не ошибается, как ни парадоксально это звучит, в сердце оленя тоже есть кость. Кость в форме креста, которая приведет его прямиком к третьей девственнице.

LIII

Полицейские работали в ангаре с десяти часов утра вместе с двумя техниками и фотографом из уголовного розыска Дурдана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100