За столом все разом смолкли, заметив, как побледнел Адамберг. Комиссар выбежал из зала, Эсталер – за ним. Через несколько мгновений молодой человек вернулся и рухнул на стул.
– Срочное переливание крови, – сказал он. – Вторая группа, резус отрицательный, но у них нет доноров.

Адамберг, с которого градом лил пот, вошел в белоснежную палату, где единственный в Дурдане донор со второй группой и отрицательным резусом заканчивал переливание. Ему показалось, что щеки Ретанкур посинели еще больше.
– Первая группа, универсальный донор, – сказал он врачу, снимая пиджак.
– Очень кстати, занимайте его место.
– Я выпил два бокала вина.
– Плевать, тут не до жиру.

Через четверть часа Адамберг ощутил, как его кровь из отяжелевшей от жгута руки перетекает в тело Ретанкур. Лежа на спине рядом с ней, он всматривался в ее лицо, надеясь уловить признаки возвращения к жизни. Сделай так, чтобы. Но напрасно он изо всех сил молился третьей деве, крови у него было не больше, чем у любого другого. А врач сказал – нужны три. Три донора. Как три девы. Три. Три.
У него начала кружиться голова – он так толком и не поел. Он не без удовольствия отдался головокружению, чувствуя, как нить его мыслей начинает ускользать от него. Он заставлял себя всматриваться в лицо Ретанкур, отметив про себя, что корни ее волос были светлее прядей, спадавших на затылок. Адамберг никогда раньше не замечал, что Ретанкур красила волосы. Вот уж от кого он не ожидал подобных эстетических изысков. Он плохо ее знал.
– Вы как, ничего? – спросил врач. – Голова не кружится?
Адамберг показал знаком, что нет, и вернулся в мир затуманенных мыслей. Белокурые и золотистые пряди в волосах Ретанкур, в живой силе девственниц. То есть его коллега – не без усилия подсчитал он – покрасилась в декабре или январе, поскольку светлые волосы уже успели отрасти на два-три сантиметра, что за блажь, право слово, посреди зимы, а он ничего и не заметил. Он вот потерял отца, при чем тут это. Ему показалось, что губы Ретанкур дрогнули, но ему плохо было видно – может, она хотела что-то ему сказать, поговорить о живой силе, выросшей у нее на голове, как рожки у козликов. Господи, живая сила. Издалека до него донесся голос врача.
– Стоп, – произнес голос доктора Ларибуазье или как его там. – Нам не нужны два мертвеца вместо одного. Больше мы из него выкачать не можем.

В холле клиники какой-то мужчина настойчиво расспрашивал дежурную администраторшу:
– Где Виолетта Ретанкур?
– К ней нельзя.
– У меня первая группа крови, я универсальный донор.
– Она в реанимации, – сказала женщина, немедленно вставая. – Я вас провожу.
Адамберг говорил сам с собой, пока ему снимали жгут. Чьи-то руки подняли его, поднесли стакан со сладкой водой и сделали укол в другую руку. Дверь распахнулась, и в палату вбежал одетый в кожу верзила.
– Лейтенант Ноэль, – сказал верзила. – Первая группа.

LI

Перед входом в клинику, словно бросая вызов унылому бетонному пейзажу, разбили небольшой скверик, который всем своим видом говорил, что цветочки и листочки еще никогда никому не помешали. В своих бесконечных хождениях туда-сюда Адамберг заприметил этот оазис доброй воли размером в пятнадцать квадратных метров, с двумя скамейками и пятью кадками вокруг фонтана. Было два часа ночи, и Адамберг, которого вернули к жизни, накормив и накачав сахаром, отдыхал под журчание струй. Он знал, что средневековые монахи еще раньше него догадались использовать этот благотворный звук в успокоительных целях. После того как Ноэль завершил переливание, они встали по обе стороны кровати Ретанкур, уставившись на ее массивное тело, словно наблюдали за опасным химическим опытом.
– Пошло, – говорил Ноэль.
– Еще нет, – отвечал врач.
Время от времени нетерпеливый Ноэль зачем-то дергал Ретанкур за руку, надеясь, видимо, ускорить процесс, взболтать кровь, запустить систему, завести мотор.
– Ну, блин, давай, толстуха, – бормотал он, – пошевеливайся, черт побери.
Ноэля буквально трясло, он сновал вокруг кровати, ни на секунду не прекращая говорить и жестикулировать, растирал ступни Ретанкур, чтобы согреть их, потом руки, проверял капельницу, теребил ей волосы.
– Это ничего не даст, – не выдержал наконец Лавуазье.
Монитор показал ускорение сердечного ритма.
– Наконец-то, – сказал врач, словно объявляя о прибытии поезда.
– Ну, толстуха, жми, – повторил Ноэль, наверное, в десятый раз.
– Будем надеяться, – сказал Лавуазье с невольной грубостью медика, – что она не проснется идиоткой.
Ретанкур с усилием открыла глаза, обратив пустой голубой взгляд к потолку.
– Как ее зовут? Имя? – спросил Лавуазье.
– Виолетта, – сказал Адамберг.
– Как цветок, Violette (фр.) – фиалка.

– подтвердил Ноэль.
Лавуазье присел на кровать, повернул к себе лицо Ретанкур и схватил ее за руку.
– Вас зовут Виолетта? – спросил он. – Если да, то моргните.
– Ну, толстуха, – сказал Ноэль.
– Не подсказывайте, Ноэль, – сказал комиссар.
– При чем тут это, подсказывайте – не подсказывайте, – измученно сказал врач. – Она должна понять вопрос. Замолчите вы, черт побери, дайте ей сосредоточиться. Вас зовут Виолетта?
Прошло секунд десять, пока Ретанкур совершенно очевидно моргнула в ответ.
– Она понимает, – сказал Лавуазье.
– Конечно, понимает, – отозвался Ноэль. – Вы потруднее ничего спросить не можете?
– Это и так достаточно трудный вопрос для тех, кто возвращается с того света.
– Мне кажется, мы тут лишние, – сказал Адамберг.
В отличие от комиссара Ноэль не способен был вслушиваться в журчание фонтана. Он ходил взад-вперед, словно зверь в клетке, и Адамберг, глядя на него, подумал, что скверик напоминает арену цирка, подсвеченную снизу синими лучами прожекторов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100