Есть вещи, нам недоступные.
– Какие именно?
Лусио пожевал потухшую сигарету.
– Видите? – спросил он, подняв обрубок правой руки.
– Вижу, – уважительно ответил Адамберг.
– Я лишился руки в девять лет, во время гражданской войны.
– Понимаю.
– А она все равно чешется. Чешется отсутствующая рука, шестьдесят девять лет спустя. В одном и том же месте, – объяснил старик, указывая на точку в пустоте. – Мама знала почему – меня туда укусил паук. Я потерял руку, не дочесав укус. Он и сейчас зудит.
– Да, конечно, – сказал Адамберг, беззвучно помешивая раствор.
– Потому что он не закончил своего существования. Понимаете? Укус требует своего и мстит. Вам это ничего не напоминает?
– Звезды? – предположил Адамберг. – Они продолжают светить несмотря на то, что давно погасли.
– Ну, допустим, – удивленно согласился Лусио. – Или чувство – например, парень все еще любит девушку, или наоборот, хотя между ними все кончено. Улавливаете ситуацию?
– Да.
– А почему парень по-прежнему любит девушку, или наоборот? Как это объяснить?
– Не знаю, – терпеливо признал комиссар.
Улучив момент между порывами ветра, мартовское солнце ласково согревало спину – Адамбергу очень нравилось строить стену в этом заброшенном саду. Лусио Веласко Пас может болтать сколько угодно, его это не смущает.
– Просто чувство не закончило своего бытия. Эти вещи существуют вне нас. Надо подождать, пока что-то завершится, то есть дочесать до конца. Если умрешь, не поставив в жизни точку, произойдет то же самое. Убиенные шатаются в пустоте, и мы чешемся из-за всяких выродков.
– Укусы паука, – сказал Адамберг, возвращаясь на круги своя.
– Привидения, – серьезно поправил его старик. – Догадываетесь теперь, почему никто не захотел покупать ваш дом? Потому что он с привидениями, hombre.
Адамберг доскреб цемент из лотка и потер руки.
– А что такого? – сказал он. – Я не против. Я привык к вещам, которые от меня ускользают.
Лусио вздернул подбородок и грустно взглянул на Адамберга:
– Ты сам, hombre, не ускользнешь, если будешь умничать. Что ты себе воображаешь? Что ты сильнее ее?
– Ее? Это женщина?
– Это призрак из стародавнего века, с дореволюционных времен. Зловредная старуха, тень.
Комиссар медленно провел рукой по шершавой поверхности камня.
– Да ну? – вдруг задумался он. – Тень?

II

Адамберг варил кофе в новой необъятной кухне, где все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Солнечный свет, проникая сквозь окна в мелком переплете, падал на старинные матовые красные плиты – из стародавнего века. Запах влажности, горелого дерева, новой клеенки, что-то, если вдуматься, схожее с ароматом его домика в горах. Он поставил на стол две разномастные чашки, прямо на высвеченный солнцем прямоугольник. Его сосед сидел прямо, единственной рукой сжимая колено. Широченная лапа, способная удушить быка, казалось, удвоилась в объеме, чтобы возместить отсутствие второй руки.
– Не найдется ли у вас чего-нибудь выпить, извините за беспокойство?
Пока Адамберг рылся в поисках спиртного в еще не разобранных после переезда коробках, Лусио окинул сад подозрительным взглядом.
– Дочка не разрешает?
– Не поощряет.
– Вот, например. Что это у нас такое? – спросил Адамберг, вытаскивая из ящика бутылку.
– Сотерн, – прищурившись, постановил старик, словно орнитолог, издалека определяющий породу птицы. – Рановато будет для сотерна.
– У меня больше ничего нет.
– Тогда ладно, – согласился сосед.
Адамберг наполнил его бокал и устроился рядом, подставив спину солнечному прямоугольнику.
– Что, собственно, вам известно? – спросил Лусио.
– Что предыдущая владелица повесилась в верхней комнате, – Адамберг ткнул пальцем в потолок. – Вот почему никто не хотел покупать этот дом. Мне лично все равно.
– Потому что вы навидались висельников на своем веку?
– Навидался. Правда, с мертвыми у меня проблем никогда не возникало. Чего нельзя сказать об их убийцах.
– Мы же не о настоящих мертвецах говорим, hombre, а о тех, что не хотят уходить. Она так и не ушла.
– Та, что повесилась?
– Нет, та, что повесилась, как раз ушла, – объяснил Лусио, сделав глоток словно для того, чтобы отметить это событие. – Знаете, почему она покончила с собой?
– Нет.
– Ее свел с ума этот дом. Всех женщин, которые поселяются здесь, губит тень. Они умирают из-за нее.
– Из-за тени?
– Это привидение из монастыря. Не зря же наш тупик назвали Молом чаек.
– Не понял, – сказал Адамберг, разливая кофе.
– Тут был когда-то женский монастырь. В стародавнем веке. Монашкам запрещалось говорить.
– Обет молчания.
– Вот-вот. Тогда говорили «улица молчания». Потом она превратилась в Мол чаек.
– Это никак не связано с птицами? – разочарованно спросил Адамберг.
– Не, это про монашек. «Молчания» труднее произнести. Молчания, – усердно проговорил Лусио.
– Молчания, – медленно повторил Адамберг.
– Вот видите. Когда-то давно одна молчальница осквернила этот дом. Говорят, без дьявола тут не обошлось. Но доказательств нет.
– Где ж они есть, господин Веласко? – улыбнулся Адамберг.
– Можете звать меня по имени. Доказательства есть. Тогда, в 1771-м, состоялся процесс, монастырь опустел, а дом был очищен от скверны. Молчальница называла себя святой Клариссой. Она обещала женщинам за определенное вознаграждение отправить их в рай. Старухи, правда, не предполагали, что отъезд будет незамедлительным. Они являлись с туго набитыми кошельками, и сестра Кларисса, совершив никому не ведомый обряд, перерезала им горло. На ее счету семь трупов. Семь, hombre. На восьмом она прокололась.
Лусио по-мальчишески захохотал, но тут же спохватился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100