а потом еще подошла ко мне на пятничной вечеринке и сказала: «Ты был бы неотразим, если б был сантиметров на десять повыше».
– А она красивая? – спросил я.
Она подняла глаза, к губе прилип бобовый росток, прищурилась и сказала:
– Да.
– Эта сука вон там? – спросил я, в ужасе показывая на нее пальцем.
– А, она. Я думала, ты имеешь в виду вот ту сестричку, – сказала она.
Я посмотрел по сторонам.
– Сестра? Какая еще сестра? Нет же, вон та, – я раздраженно ткнул в нее пальцем, – злая, жирная, в черных очках – ну сучка.
– Та? – спросила хиппи.
– Да. Та.
– И она красивая, – ответила она, вырисовывая маргаритку рядом с посланием на салфетке.
– А как насчет него?
Я показал на парня, который, по слухам, был причиной того, что его девушка покончила с собой, и все об этом знали. Не могла же хиппи подумать, что он, этот монстр гребаный, тоже красив.
– Он? Он красивый.
– Он? Красивый? Он убил свою ебаную девушку. Задавил ее, – сказал я.
– Да ладно, – огрызнулась хиппи.
– Да! Это правда! Переехал ее машиной, – сказал я с воодушевлением.
Она лишь покачала своей прелестной пустой головкой.
– Ну, дела.
– Разве ты не можешь делать различий? – спросил я ее. – Ну то есть да, у нас отличный секс, но как же все остальное, все остальные могут быть красивыми? Разве ты не понимаешь, это же значит, что никто не красивый?
– Слышь, чувак, – сказала хиппи, – к чему ты клонишь?
Она посмотрела на меня уже без улыбки. Эта хиппи умела быть жесткой. К чему я, собственно, клонил?
Я не знал. Я знал только, что секс был великолепный.
И что хиппи очень милая. Она любила сладкий маринад. Ей нравилось имя Уилли. Ей даже нравился «Апокалипсис сегодня». Она не была вегетарианкой. Все это – ее положительные стороны. Но как только я представил ее своим друзьям (было дело, а все они – высокомерные упыри с литфака), они засмеяли ее, и она поняла, что происходит, и ее глаза, обычно голубые, слишком голубые, отсутствующие, стали печальными. А я защищал ее. Я увел ее от них. («Знаешь, как пишется Пинчон?» – спросили они и прыснули.) А она представила меня своим друзьям. И закончилось все тем, что мы сидели на японских подушках в ее комнате, курили траву, а эта маленькая хиппушка с венком на голове посмотрела на меня, когда я обнял ее, и произнесла:
– Этот мир сводит меня с ума. И знаете что?
Я все равно ее трахнул.
Пол
Я ему понравился. Он частенько напевал «Can’t Take My Eyes OffYou» Фрэнки Вэлли. Эта песня была на джукбоксе в «Карусели» в Северном Кэмдене, и он часто просил меня ее поставить. Городские подозрительно нас разглядывали. Шон играл в пул, пил пиво, я шаркал к джукбоксу, закидывал четвертаки, набирая F17, и, как только раздавались первые аккорды, шаркал обратно, туда, где сидел Шон – у стойки, где мотоциклетные шлемы упирались в наши стаканы, и он пел ее, как под фанеру. Он даже нашел этот сингл и записал его на кассету, которую принес мне, когда я лежал в кровати с похмелья. Кроме нее в рюкзаке, который он принес, был апельсиновый сок, пиво, френч-фрайз и еще теплый бигмак из «Макдоналдса».
Когда он не хотел идти на занятия, а просто сидеть дома ему казалось скучным, я шел с ним в поликлинику, и там у него случались мнимые приступы: довольно хорошо спланированные и разыгранные конвульсии и воображаемые припадки. Затем он получал таблетки и мы уходили (я жаловался на разыгравшуюся мигрень), получив освобождение от учебы на день, и отправлялись в город в молл под названием «Дрим машин», где играли в видеоигру (не игра, а упражнение в анальной фиксации), которую он так обожал, называлась она то ли «Бентли беар», то ли «Кристал беар» – как-то так. После этого мы ходили вместе по городу. Я искал двуспальную кровать, а он – сироп от кашля, с кодеином (это уже после того, как он скуривал всю траву, – лоховство, конечно, да знаю я, знаю), чтобы забалдеть. Он находил сироп, и его на самом деле торкало (реальнейшие глюки, объявлял он), и ближе к вечеру, когда уже темнело, мы возвращались обратно в кампус на его мотике. К тому времени занятия уже заканчивались. Вернувшись к нему в комнату, которая обычно была в беспорядке (по крайней мере, на его стороне), я садился и ставил музыку, наблюдая, как он, кайфуя, шатается, нарезает круги. Рядом со мной он был всегда очень оживлен, но рядом с другими весьма сдержан и серьезен. В постели он тоже был то мелодраматическим крикуном, то пародией на эдакого сдержанного атлета: то слегка похрюкивал, то странно так тихонько подхихикивал, то внезапно переходил на громкие ритмичные «да-да!» или начинал приглушенно материться – он ли на мне, я на нем, оба с бо-дунища, повсюду затхлый запах пива и сигарет, на полу пустые кружки с приклеившимися ко дну четвертаками, и вездесущий запах пота, хоть топор вешай, почему-то напоминавший мне о Митчелле, но образ его уже рассеивался, и было сложно вспомнить, как он вообще выглядит.
Шону нравилось говорить «рок-н-ролл». Например, я говорил: «Отличный фильм посмотрели», – а он отвечал: «Рок-н-ролл». Или я спрашивал: «Что ты думаешь о раннем Фассбиндере?» – и он говорил: «Рок-н-ролл». Еще ему нравилось выражение «решай вопрос». Например, я говорил: «Просто я хочу, чтобы ты это сделал», – а он отвечал: «Решай вопрос». Или: «Но зачем тебе обязательно нужно удолбаться перед тем, как мы займемся сексом?» – а он отвечал: «Решай вопрос», даже не глядя на меня. Еще ему нравился жуткий пидорский кофе – море сливок и куча сахара. Мне приходилось таскать его на фильмы, которые показывали в том семестре, а ему приходилось сначала накуриться. Ему понравились «Таксист», «Бегущий по лезвию бритвы», «Тернистый путь» и «Апокалипсис сегодня».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83