— Леон, — говорит Мартин. — Послушай, в клипе без этого кадра нет никакого смысла.
— Ты не понял: я не хочу, чтобы в нем был смысл. В нем не должно быть смысла, — говорит Леон. — Что ты мелешь? Какой еще смысл? Господи боже. — Леон поворачивается ко мне. — Ты знаешь, что такое смысл?
— Нет, — отвечаю я.
— Видишь? — с упреком говорит Леон.
— То есть ты хочешь, чтобы стадо тормозов в Городе-Имя-По-Вкусу, штат Небраска, отвалив челюсть таращились на твой клип по «Эм-ти-ви» и не понимали, что все это шутка, что ты не по правде пулю вогнал своей девчонке в башку и пристрелил парня, с которым она тусовалась? А? Ты это не по правде, Леон. Тебе нравилась девчонка, которой ты пулю вогнал в башку. Девчонка, которой ты пулю вогнал в башку, была твой цветочек, Леон. Твой имидж, Леон. Я просто помогаю тебе отразить твой имидж, понятно? То есть имидж милого дружелюбного парня из Анахайма, который, блядь, совсем с катушек съехал. Вот так и сделаем. Кому-то на этот сценарий понадобилось четыре месяца — месяц на каждую минуту. Впечатляет, если вдуматься. И речь идет о твоем имидже, — настаивает Мартин. — Имидже, имидже, имидже, имидже.
Я прижимаю ладонь ко лбу, смотрю на Леона — тот не так уж изменился с прошлого вторника, я его и Тима видел тогда у «Мадам Вонг». Ну, может, чуточку изменился, точно не скажу в чем.
Леон смотрит в пол, вздыхает, потом смотрит на девушку, на меня, снова на Мартина, и до меня доходит, что пообедать с Мартином не выйдет, и это, в общем, такой себе облом.
— Леон, — говорит Мартин. — Это Грэм. Грэм — это Леон.
— Привет, — тихо говорю я.
— А? — бормочет Леон.
Пауза еще длиннее и на этот раз — ощутимее. Оператор встает, садится на пол, закуривает. Музыканты просто стоят, ни намека на движение, вылупились на Леона. Оператор повторяет: «Накрылась дымовая машина», и тут снаружи входит девушка. Говорит, тут была ее футболка, «Каджагугу», не видел ли кто? — а потом:
— Мартин, ты меня еще использовать как-то будешь?
— Нет, детка, я тебя уже до самого донышка использовал, — отвечает Мартин. — Ты, конечно, была великолепна, но я тебе как-нибудь звякну.
Она кивает, улыбается, уходит.
— Интересная вообще-то, — замечает Леон, глядя ей в спину. — Ты ее окучил, Рокко?
— Не знаю, — отвечает тот.
— Да, вообще-то интересная, в форме, еблась со всеми, кого я знаю, ангел во плоти, с трудом вспоминает свой номер телефона, как мать зовут, как дышать, — вздыхает Мартин.
— Я о том, что я б ее с легкостью выеб, — объясняет Леон.
Девушка на подушках, которая как бы знает Леона, смотрит в пол.
— И ты бы тем самым выеб глубоководную впадину. — Мартин зевает, потягивается. — Чистую, смутно-талантливую впадину. Но все-таки впадину.
Я снова прижимаю ладонь ко лбу, потом сую руку в карман.
— Ну, — говорит Мартин, — все это очень освежает. Чем мы тут заняты, Леон? А? Чем мы тут заняты?
— Не знаю, — пожимает плечами Леон. — Чем мы тут заняты?
— Я тебя спрашиваю — чем мы тут заняты?
— Не знаю. — Леон все пожимает плечами. — Не знаю. Вон его спроси.
Мартин оборачивается ко мне.
— Я тоже не знаю, чем мы тут заняты, — пугаюсь я.
— Ты не знаешь, чем мы тут заняты? — Мартин смотрит на Леона.
— Черт, — отвечает Леон. — Потом обсудим. Надо бы перерыв. Я как-то проголодался. Кто-нибудь знает кого-нибудь, у кого пиво есть? Хэл, у тебя пиво есть? — спрашивает он оператора.
— Накрылась дымовая машина, — отвечает оператор.
Мартин вздыхает.
— Послушай, Леон.
Леон смотрится в зеркальце, разглядывает прическу — громадный, жесткий, белый помпадур.
— Леон, ты меня слушаешь? — шепчет Мартин.
— Да, — шепчет Леон.
— Ты меня слушаешь? — шепчет Мартин.
Я шагаю к двери, мимо девушки на подушках, которая льет воду из бутылки себе на голову — трудно сказать, печально или нет. Спускаюсь по лестнице, прохожу мимо девушек на ступеньках, одна говорит: «Какой „порш“», — а другая: «Какая задница», — и вот я уже в машине и отъезжаю.
Прикончив часть салата из десяти видов латука — она только его и заказала, — Кристи упоминает, что Томми из Ливерпуля в прошлые выходные нашли где-то в Мексике и, пожалуй, есть намек на преступление, потому что у Томми вся кровь вытекла, и горло перерезано, и не хватало органов, хотя мексиканские власти заявляют, что Томми «утонул», а если даже не совсем утонул, то «покончил с собой», но Кристи уверена, что он совершенно точно не тонул, и мы сидим в каком-то ресторане на Мелроуз, у меня кончились сигареты, а Кристи, не снимая темных очков, сообщает, что Мартин — славный парень, и я не вижу, куда она смотрит, но, может, все равно это ничего бы не объяснило. Она что-то говорит насчет кошмарного чувства вины, и нам приносят чек.
— Плюнь, — говорю я. — Я вообще-то не то чтобы жалею, что ты об этом заговорила.
— Он славный парень, — говорит она.
— Ага. Славный.
— Не знаю, — говорит она.
— Ты с ним спала?
Она вдыхает, смотрит на меня.
— Он вроде как «остановился» у Нины.
— Но он говорил, что Нина, ну… чокнутая, — сообщаю я. — Мартин мне говорил, что Нина чокнутая, она своего ребенка заставляет до опупения в гимнастическом зале заниматься, а ребенку четыре года. — Пауза. — Мартин говорил, пришлось его в спортзал записывать.
— А что — если он ребенок, ему не надо быть в форме? — спрашивает Кристи.
— Ясно.
— Грэм, — говорит она. — Мартин — это фигня. У тебя просто всю неделю истерика. Я с тобой не могу, когда ты сидишь в кресле, молчишь и вертишь в руках большой авокадо.
— Но мы же вроде встречаемся как бы, или что? — спрашиваю я.
— Наверное, — вздыхает она. — Ну вот мы вместе. Я сейчас с тобой вместе ем салат. — Она умолкает, опускает Мартиновы «уэйфэреры», но я все равно на нее не смотрю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57