Но только ли о потере брата плакала мама? Уж не оплакивала ли она и мою судьбу?
Она знала, какие тесные узы связывали нас с Беньямином. Возможно, мама опасалась, что его безумие заразительно или передается по наследству? Кто знает, не она ли сама наградила меня этим геном? У нашего народа ведь все передается по материнской линии.
Жизнь вошла в привычную колею. Но иногда по вечерам мама окидывала меня мрачным взглядом, словно не узнавая своего дорогого сыночка. Однажды она пробормотала: «Ты с ним часто говорил, со старым Беньямином?» Я с жаром отрицал это. Я строил из себя невинного агнца. Даже утверждал, что вместе с другими детьми прогонял его. Я задавал встречные вопросы: «Зачем ты допытываешься? Что тебя беспокоит?» Я прятался в тень подозрений и втихомолку смеялся, гордясь шитой белыми нитками, но зато собственноручно скроенной ложью.
В школе ничего не изменилось. Я продолжал высиживать на уроках, хотя и слыл лентяем среди благоразумных детей. Я стоически выдерживал нотации учителя, Гломика Всезнайки, который, стоило только задуматься, возвращал меня к действительности, больно щипая за щеку или дергая за ухо. Я страдал от болезненного неумения сосредоточиться.
С тех пор, как Беньямин покинул юдоль земную, после уроков я испытывал смертную скуку. Однако я нашел способ общаться с душой ушедшего друга. На закате я уходил на поиски воспоминаний, проделывая тот же путь на холм, к большой мельнице. Животворный воздух вершины освежал мою память. Беньямин возвращался в мои мысли. Он привычно жестикулировал, дарил меня нежным взглядом или отчитывал за плохие оценки в устном счете.
Прошлое сливалось с настоящим. Получалось, что смерть – не такая уж мрачная штука. Просто другая форма существования души.
Но иногда эти мои попытки оборачивались кошмаром. Воспоминания наваливались буйной толпой. Дядя исчезал, потом появлялся вновь, как блуждающий огонек. Впечатление бывало настолько сильным, что у меня подгибались ноги. Я мчался прочь с холма – позорно отступал, с риском поскользнуться на крутизне и проехаться спиной по склону. В итоге я все реже стал прогуливаться по холму. Воспоминания не стоит ворошить слишком часто.
А иногда по утрам я, предвкушая радость, направлялся в соседний городок, повидать Марию – свою польскую шиксе. Я проходил березовой рощей, по деревянному мосту через речку, поднимался по широкой улице, ведущей к костелу, и сворачивал к женской школе, навстречу своей любви. Там, прижавшись лицом к решетке ограды, я долго стоял в ожидании. Когда звенел колокольчик, девочки, одетые в одинаковые форменные платьица – цвета морской волны, с оборками, – парами шли к воротам. Поначалу они шествовали молча. Потом начинали болтать, все разом, сперва тихонько, а затем, все громче. Вскоре процессия рассыпалась, и возникала Мария. Примерно так я представлял себе чудо на Красном море. Правда, случалось, что проливной дождь мешал мне пройти море посуху, как когда-то прошли наши.
Мария оставалась невозмутимой посреди всей этой девчачьей суеты. Постояв неподвижно, она направлялась всегда к одной и той же скамейке под старым платаном. Я неотступно следил за каждым ее движением, за каждым поворотом головы, провожал взглядом руку, поднявшуюся, чтобы откинуть прядь со лба, чуть изогнувшуюся бровь; я был уверен, что она тоже никого не замечает, кроме меня. И когда Мария смотрела в мою сторону, я переносился в Землю обетованную.
На мое двенадцатилетие, вечером, за большим столом у нас собрались родственники. Бабушка заняла привычное место у печки. Она недавно оправилась от долгой болезни, сильно исхудала, поблекла. Но улыбка ее осталась прежней, и казалось, что все житейские беды минуют ее стороной.
Справа от меня двоюродный брат Шлома пересказывал научную премудрость, которую постиг в гимназии. Его слушали с любопытством. Кто бы мог подумать, что мир вовсе не был сотворен за семь дней?
В самый разгар его разглагольствований в комнату вошла мама. Она бросила на стул снятый передник и сказала:
– А ну-ка, кто отгадает, что я нынче приготовила на обед?
Меня обдало жаркой волной. Руки затряслись. Наверно, вид у меня был странный, потому что Шлома насмешливо скривился.
Вдруг перед моим мысленным взорам возникла картина, будто выхваченная вспышкой молнии: где-то внутри, в моем мозгу, жареная индейка, политая материными слезами, исходила паром на блюде! Пониже покачивался маятник часов, отмечая время готовки.
Что-то снова затрещало в мозгу. Потрясенный, я не успел сдержаться и брякнул:
– Ох, как я люблю индейку!
– Надо же, – немедленно подпустил шпильку братец, – в школе так он ничего не соображает, а тут, кажется, в курсе всех дел!
Моя мать упала в обморок. Все взгляды обратились на меня, взгляды обвинительные, даже яростные. Все стало на свои места: мне предстояло кончить, как дядя Беньямин, с отрезанными ушами, засунутыми в рот.
Никогда не приходилось мне прежде видеть выражения страха на мамином лице. Но разве мама боялась чего-нибудь, кроме громов Господних? Она пережила казаков, большевистскую революцию, великий голод, пережила даже холодность моего отца, проявляемую утром, днем и вечером. Но теперь она стоит передо мною, лицо ее искажено тревогой, в руке – ременный кнут. За ее спиной, сгорбившись на стуле, рыдает отец.
Во всем виноват я. Меня следует бояться больше, нежели голода и холода. Я опаснее казаков и большевиков.
– Немедленно признавайся, что там крутится у тебя в голове, не то шкуру спущу!
Никогда мама не поднимала на меня руку. Сколько себя помню, семейные обязанности у нас были строго разделены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36